Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

И сама личность А. Солженицына, комсомольца, который не только отверг советские ценности, ценности ненавистного веховцам ленинского Октября в своей душе, но и чрезвычайно много сделал для освобождения всей России от коммунизма, является воплощением в жизнь прогноза Н. Бердяева, его веры в то, что все же останется русское меньшинство, не впустившее в свою душу дьяволизм большевизма, сохранит верность своей вере, национальным ценностям. А. Солженицын, его творчество, его политическая борьба как раз и является доказательством того, что можно соединить в душе веру и любовь к России с ненавистью к советской системе. И поэтому «Архипелаг Гулаг» – это не только рассказ о муках его узников, его поразительной жестокости, но и рассказ о том, как русская душа сопротивлялась советскому насилию, как русскому человеку все же удавалось сохранить свою душу, свое достоинство. «Архипелаг Гулаг», в равной мере это, к примеру, относится и к роману «В круге первом», – это рассказ о героизме тех, кто сохранял русскость.

Ему, А. Солженицыну, важно доказать себе, что русская душа живет, что есть основание верить в будущее своего народа. Русский народ не умер, говорит А. Солженицын, ибо при всем этом и в советское время в царстве страхов остаются те, кто сохранение своего достоинства, своей веры, веры в Бога ставит выше ценности самой жизни. А. Солженицын убеждает нас в том, что были люди, кто не просто не впустил в свою душу советскость, но, как мог, ей сопротивлялся.

И я думаю, что правдой жизни, а не художественным вымыслом является описанный в «Круге первом» подвиг заключенного с остриженной каторжанской головой, инженера Бобынина. Этот подвиг заключался в том, что он заставил всемогущего Абакумова, могущего в любую секунду приговорить его к смерти, говорить с ним на равных, считаться с его мнением. Абакумов предупреждает «трудного» для него Бобынина: «– Слушайте, заключенный. Если я с вами мягко, так вы не забывайтесь… (В ответ) А если бы вы со мной грубо – я б с вами и разговаривать не стал… Кричите на своих полковников да генералов, у них слишком много в жизни есть, им слишком жалко этого всего… – И вас заставим (В ответ) – Ошибаетесь, гражданин министр! – и сильные глаза Бобынина сверкнули открытой ненавистью. – У меня ничего нет, вы понимаете – нет ничего. Жену мою и ребенка вы уже не достанете – их взяла бомба. Родители мои уже умерли. Имущества у меня всего на земле – носовой платок, а комбинезон и вот белье мое под ним без пуговиц (он обнажил грудь и показал) – казенное. Свободу вы у меня давно отняли, а вернуть ее не в ваших силах, ибо ее нет у вас самих. Лет мне отроду сорок два, сроку вы мне отсыпали двадцать пять, на каторге я уже был, в номерах ходил, и в наручниках, и с собаками, и в бригаде усиленного режима – чем еще можете вы мне угрозить? чего еще лишить?»[106]

А. Солженицын свидетельствует, что даже в страшное время, когда после войны так много двигалось по стране «арестантских вагонов», не умерло в душе русского народа чувство сострадания к жертвам этого страшного времени. С одной стороны, за окном арестантского вагона «гнилая солома, покосившаяся, ободранная, нищая страна… что если бы Батый увидел ее такой загаженной, – он бы ее и завоевывать не стал»[107]. С другой стороны, сила и красота русского сострадания к людям, попавшим в беду. «На тихой станции Горблево по перрону прошел старик в лаптях. Крестьянка старая остановилась против окна нашего (арестантского) вагона… и через решетку окна и через внутреннюю решетку долго и неподвижно смотрела на нас, тесно сжатых на верхней полке. Она смотрела тем извечным взглядом, каким на „несчастненьких“ всегда смотрел наш народ. По щекам ее стекали редкие слезы. Так стояла корявая, и так смотрела, будто сын ее лежал промеж нас. „Нельзя смотреть, мамаша“, – негрубо сказал ей конвоир. Она даже головой не повела. А рядом с ней стояла девочка лет десяти с белыми. ленточками в косичках. Та смотрела очень строго, даже скорбно не по летам, широко-широко открыв и не мигая глазенками. Так смотрела, что, думаю, засняла нас навек»[108]

Сохранили чистоту души и совесть, достоинство русского интеллигента те представители дореволюционной интеллигенции, к примеру, один из создателей «Союза Русских инженеров», один из крупнейших дореволюционных гидротехников Владимир Александрович Васильев, который просидел десятки лет в советских тюрьмах за то, как он говорил А. Солженицыну, что «мы отказывались притворяться, что можно вырастить финики на сухих палках»[109].