Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

Не может быть гуманистом человек, которому чужд этот мир. Николай Бердяев как раз и восстал против догматического богословия, ибо с его точки зрения оно со своим учением об адских муках для грешников несет в себе печать садистского. Бердяева, как он пишет, проблема смерти мучает намного меньше, чем проблема «вечной гибели и вечного ада». Логика, как я пытался объяснить, здесь простая. Все равно все мы обречены на смерть, все в этом мире тленно, кратковременно. Поэтому какая разница между короткой и длинной жизнью в «кратковременном» мире. А вот проблема «вечной гибели» как «вечного ада» его волнует всерьез. А потому получается, что террор в этом бренном, кратковременном мире не так страшен, как террор в мире вечном. «Если допустить существование вечности адских мук, то вся моя духовная и православная жизнь лишается всякого смысла и всякой ценности, ибо протекает под знаком террора»[185]. И Бердяев не чувствует, что своими призывами закрыть глаза на то, что он сам называет «палачеством» большевиков, и ни в коем случае не противостоять этим мукам военным путем, с оружием в руках, к чему, к примеру, призывали Петр Струве, Иван Ильин, он как раз и демонстрирует садистское православие, с которым на словах он боролся всю жизнь. Это Константин Леонтьев учил, что для Бога и для болгар самым благодатным временем была эпоха расправы над ними турок, ибо их, турок, насилие укрепляло у покоренных славян желание прийти в храм и молиться о спасении своих душ. Для Константина Леонтьева муки на этой земле были нужны, чтобы обрести бессмертие. Но и Бердяев, как выясняется, оправдывал муки и страдания от палачества большевиков тем, что благодаря им Россия проходит через предначертанные богом испытания на пути зарождения коммунизма, который якобы призван спасти мир от «буржуазного мещанства».

Есть все основания утверждать, что особенность мировоззрения Николая Бердяева, все то, что принято называть его «непоследовательностью», шатанием из одной крайности в другую, тоже идет, на что он сам обращает внимание в своей исповеди «Самопознание», от его природного, трудно преодолимого отвращения к тому миру, который есть, к тому, что он называет телесностью. «Иногда, – признается он, – я с горечью говорю себе, что у меня есть брезгливость вообще и к жизни, и к миру… Я часто закрываю глаза, уши, нос… Я так страстно люблю дух, потому что он не вызывает брезгливости»[186]. И в этом болезненном, брезгливом отношении к миру, который есть, он как раз и близок (о чем он сам заявляет неоднократно) к Ницше. А в духовном, нетелесном, как он считает, лично для него важнее всего ощущение мистики истории, мистики вечности. «Настоящее, временное» для него второстепенно. Он заявляет об этом все чаще и чаще по мере приближения к концу своей исповеди «Самопознание». Как известно, он, как и Ницше, не испытал в своей жизни много радостей от данной ему Богом телесности. Даже к своей собственной жене любовь у Бердяева носила в основном духовный, платонический характер. Если Василий Розанов находил божественное, вообще Бога в тайне семьи, рождении детей, то Бердяев впадал в другую крайность, искал Бога в метафизическом, в способности человека через познание преодолеть телесное, выйти из-под его власти. Его идеализм и его инстинктивное отторжение от природного были тесно связаны. «Я не верю в твердость и прочность так называемого „объективного мира“, мира природы и истории», – заявляет в «Самопознании» Николай Бердяев.

О различии между религиозной и революционной концепциями совершенствования мира

И, на мой взгляд, важность и актуальность сборников «Вех» и «Из глубины» как раз и состоит в том, что в этих текстах показано, как русский максимализм, мнимая духовность русской интеллигенции, нарочитая враждебность «буржуазному Западу» оборачивается в жизни моральным нигилизмом, отрицанием ценностей культуры, оборачивается бесовством революции. Тут важно увидеть, что увидели авторы названных мной произведений, увидеть разницу между религиозным протестом против страсти к стяжательству, против обоготворения денег, и революционного протеста против мира, который есть и который был. Христианство, учили идеологи «веховства», ни в коем случае не было противником облагораживания жизни, преобразования мира. Если человек, с их точки зрения, есть Божья тварь, то его жизнь, его бытие имеет нечто, связанное с Богом и достойное поддержки.