Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

Более того, когда Николай Бердяев погружается умом и душой в «Бесов» Федора Достоевского, когда он пытается раскрыть все негативные последствия неуемной социальной мечтательности революционера, когда он показывает, как характерная для шигалевщины «безбрежная социальная мечтательность ведет к истреблению бытия», он, Бердяев, в соответствии с «веховской» традицией все-таки защищает ту жизнь, которая есть. Он здесь пишет, что нельзя требовать от жизни человека невозможного, что абсолюта никогда не было и не будет, что в основе жизни лежит многообразие, «относительное и переходное», что на самом деле мечта о полном равенстве несет в себе «истребление Бога и Божьего мира»[193]. Революционность Толстого с точки зрения Николая Бердяева как раз и заключалась в том, что у Толстого истинная, божественная жизнь есть жизнь безличная, без чувства личности, есть «общая жизнь, в которой исчезли все качественные различения, все иерархические расстояния… Только полное уничтожение всякого личного и разнокачественного бытия в безличной и безкачественной всеобщности представляется Толстому выполнением закона Хозяина жизни. Личная качественность есть грех»[194]. И здесь же Николай Бердяев обвиняет Толстого в том, что он «не допускает относительного, истребляет все относительное»[195]. По сути, на самом деле все те аргументы, которые приводит Николай Бердяев в своей статье «Духи русской революции» в защиту исходного многообразия, разнокачественности бытия, в защиту неистребимого чувства личности, как показывает уже в своей статье «Социализм, культура и большевизм» А. С. Изгоев, как раз и являются традиционными аргументами в защиту буржуазной цивилизации. Но трагедия Николай Бердяева состоит в том, что он почему-то забывает, кем и чем было порождено это близкое ему чувство самостоятельной, обособленной личности, имеющей право на собственный выбор и собственное мнение. А. С. Изгоев напоминал, что «то, что марксисты вменяли в классовую особенность буржуа, оказалось в одинаковой мере присущим и „пролетарию“. Это просто так называемый „эгоизм“, самоутверждение человеческой особи, сознающей свою индивидуальность, это самоутверждение – великая и необходимая жизненная сила…»[196].

Не будь «инстинкта самосохранения», который раздражает славянофила и борца с «буржуазностью» из пьесы Сергея Булгакова «На пиру богов», не было бы жизни вообще. И, на мой взгляд, решающее значение для оздоровления русской души от нашей традиционной антибуржуазности как раз и имеет тот бесспорный факт, на что обращали внимание «веховцы», что на самом деле не будь этого чувства обособленной личности с ее индивидуальными интересами, с ее страстью к самовыражению, не будь конкуренции талантов, идей, т. е. всего того, что раздражало нашу дорогую российскую интеллигенцию, вообще бы не было культуры. Буржуазная цивилизация для авторов «Вех» – это собрание достижений человеческой культуры. И совсем не случайно, обращали внимание авторы «Вех», борьба большевиков с буржуазностью привела к гибели образованной России.

И, на мой взгляд, основная заслуга авторов сборников «Вехи» и «Из глубины» как раз и состояла в том, что они поставили себе целью преодолеть характерное для марксистов, для большевиков ложное, упрощенное представление о сути человеческой природы. Суть человечности, объяснял уже С. А. Аскольдов в своей статье «Религиозный смысл русской революции», как раз и состоит в ее серединности между «святым» и «звериным», между идеалом святости и человеческим эгоизмом без границ. И, «быть может, – писал С. А. Аскольдов, – наибольшее своеобразие русской души заключается… в том, что среднее, специфическое человеческое начало является в ней несоразмерно слабым по сравнению с национальной психологией других народов»[197]. «Не гуманизм у нас запоздал от запоздания культуры, – развивал свою мысль С. А. Аскольдов, – а культуры у нас нет от слабости гуманистического начала. Гуманизм – это независимая от религии наука, этика, искусство, общественность и техника. Это есть то, чем человек отличается от зверя. Но именно русский человек, сочетавший в себе зверя и святого по преимуществу, никогда не преуспевал в этом среднем и был гуманистически некультурен на всех степенях своего развития»[198].

Характерное для русских славянофилов, вообще для русской интеллигенции пренебрежение к Европе, все эти разговоры о «капиталистическом варварстве», обличение ее, Европы, в «скопидомском мещанстве», в том, что она погрязла в торгашестве, связала себя с «мелкими достижениями мелких людей», говорят авторы сборника «Из глубины», свидетельствует не столько о нашей русской духовности, о нашем духовном превосходстве над Европе, сколько о нашей собственной недочеловечности, о нашей инстинктивной, труднообъяснимой вражде к жизни вообще. Связывая «буржуазность» с «инстинктом самосохранения», российская революционная интеллигенция тем самым провозглашала борьбу с жизнью вообще, проповедовала, как я уже сказал, не столько идеал, сколько смерть.