Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

Конечно, одно дело – 40 лет коммунистического эксперимента, как в Польше, а другое дело – 70 лет, как у нас в России. Но дело, наверное, не только в продолжительности жизни при власти коммунистов во времени, а в том, как течет это время. Наверное, время с разной скоростью течет у разных народов. У поляков, как видно из их истории, оно не имеет сил оторвать целиком новое от прошлого. А у нас в России, как показал русский ХХ век, время не только отрывает новое от старого, но и бросает это новое в пучину волн неопределенности. Всему приходит конец. Конечно, придет и конец «долгой России Путина». Но никто у нас сегодня не может сказать, что на самом деле придет взамен его самодержавию, что ждет Россию в будущем и есть ли, на самом деле, для нее это будущее. Речь сегодня идет не столько о судьбе крымнашевской России и о судьбе самодержавия Путина, сколько о судьбе большевистского эксперимента, начатого в 1917 году и продолжающегося до сих пор. А Польша, по крайней мере, внешне, как у меня сложилось впечатление в дни торжеств по поводу Варшавского восстания 1 августа 1944 года, на самом деле уже целиком и без всякого остатка вернулась в Европу. Сегодняшняя «старувка», старый город Варшавы всей своей жизнью, туристами, ресторанами почему-то очень напоминает мне центр Брюсселя. И, на самом деле, у поляков это произошло потому, что Польша никогда, даже при власти коммунистов, так и не ушла из Европы. Не ушла из Европы, ибо сохранила, как действительно консервативная по духу страна, характерную для старой Европы воцерковленность, звон церковных колоколов, сохранила крестьянина-частника, традиции ремесленничества, традиции гражданского самоуправления и, может быть, что не менее важно, традиционную польскую кухню.

Август 2019 года

Русский Нюрнберг не был возможен вчера, не возможен он и сегодня

О марксистских корнях нашей антикоммунистической революции

Владимиру Буковскому надо было умереть, чтобы заставить нынешнюю посткоммунистическую Россию вспомнить о его подвиге, подвиге правозащитного движения в СССР. Владимиру Буковскому надо было умереть, чтобы оживить начатую им еще в 1993 году дискуссию о возможности русского варианта Нюрнберга. Только мы, ровесники Владимира Буковского, знаем, еще помним, что во времена нашей молодости в СССР не при Сталине, а уже при Брежневе было большим подвигом то, что было свойственно Владимиру Буковскому, а именно говорить вслух то, что думаешь, а тем более такие шалости, как организация чтения запрещенных стихов у памятника Маяковского. Подобные инициативы уже были равносильны самоубийству. Кто на это шел, терял возможность продолжать учебу в вузе, какие-либо карьерные перспективы, работать по специальности, имел все шансы, как Владимир Буковский, оказаться в «психушке». А такие герои, как тоже забытый нами Леонид Бородин, которые вступали в подпольные антисоветские организации, в различные «Союзы освобождения народа», уж точно были самоубийцами: они сознательно выбирали долгие годы тюрьмы, долгие годы безвестности в советской каторге. Да, абсолютно все сотрудники отдела пропаганды «Комсомольской правды», в которую я пришел работать еще в конце 1965 года, относились к советской системе точно как Владимир Буковский: понимали, что она может существовать только тогда, когда будет сажать своих критиков или в «психушку», или в тюрьмы. Но правда состоит в том, что никто из нас не мог решиться на то, на что решались правозащитники, такие герои, как Владимир Буковский и Леонид Бородин.