Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

И парадокс в том, что народы Восточной Европы следуют заветам русского просвещенного патриотизма и связывают свое освобождение от навязанной им Сталиным власти коммунистов, возрождение своего национального сознания с осуждением преступлений этой коммунистической власти. Мне кажется, что наиболее жестко осуждают власть КПЧ именно чехи. Для них, чехов, как они говорили в своих выступлениях на упомянутой конференции, нет различий между преступлениями гитлеровского гестапо и преступлениями чехословацких «наследников Дзержинского», преступлениями чехословацких органов безопасности. Отсюда и выставка в Праге, посвященная «немецко-советской оккупации 1939–1989 годов». Название этой выставке говорит о многом, там выставлены средства для прослушивания, которые использовало и гестапо, и собственное чехословацкое ЧК. Институт национальной памяти Словакии издал целую книгу, посвященную истории преступлений их собственных, как сказано в ее названии, «наследников Дзержинского». В этой книге показано, как советники из НКВД, которые работали в органах безопасности Словакии, и, как правило, было от 20 до 30 человек, учили своих коллег, как надо искать или создавать вредителей, как бороться с инакомыслием, как преследовать врагов социализма. Конечно, по нашим меркам в Словакии было репрессировано не так уж много людей, всего 60–70 тысяч, но важно, что в этой книге, созданной Институтом национальной памяти Словакии, приведены имена всех репрессированных, имена всех тех работников органов безопасности, которые выносили эти приговоры и которые приводили их в исполнение. Хотя, конечно, в Чехословакии расстреливали людей куда реже, чем у нас в СССР. Кстати, польская ПОРП и ее руководство во главе с Бейрутом, в отличие от Болгарии, Венгрии и Чехословакии, вообще не расстреливала своих политических противников. Конечно, были и в Польше случаи, как в 1970 году, когда из пулеметов расстреливали бастующих рабочих, но для этой страны это все-таки редкий случай. А особенность современной России как раз и состоит в том, что мы ищем принципиальные поводы и аргументы, чтобы не осуждать насилие большевистской власти. И объяснение этой особенности русского расставания с русским коммунизмом дал тот же Александр Проханов в своем интервью Плющеву на «Эхо Москвы» как раз в день юбилея падения Берлинской стены. Не может быть у нас осуждения коммунизма и советской истории, объяснял Александр Проханов, потому что у русских, как он считает, нет других ценностей, кроме одной-единственной – ценности государственничества, ценности державности. Нет у нас, настаивал Александр Проханов, ни ценности свободы, ни ценности человеческой жизни, ни ценности личности, а потому, считает он, не важно, что Сталин обрек, по его словам, «на неслыханные муки и страдания миллионы людей». А важно то, что Сталин сохранил нам главную ценность – русское национальное государство. Более того, как-то неожиданно проговорился Александр Проханов в этом интервью, в этих сталинских репрессиях есть «какая-то особая красота». Все дело в том, настаивал Александр Проханов, что по-другому, без моря крови, нельзя было преодолеть «тупики русской истории». Не могу не сказать, что несколько лет назад уже патриарх Кирилл говорил почти о том же, что достоинство русских состоит в том, что они в начале ХХ века показали человечеству, как «преодолевать тупики истории». Таким образом, в основе отказа от ценности человеческой жизни, отказа от моральной оценки государственных деятелей в русской истории лежит приоритет не просто ценности государства, а ценности русского великодержавия. И теперь понятно, почему в 2019 году количество россиян, считающих, что Сталин сыграл положительную роль в истории страны, увеличилось более чем в 2 раза по сравнению с серединой «нулевых». Все это произошло в результате «русской весны» 2014 года. Именно победы «бывших шахтеров и трактористов Донбасса» вывели великодержавие на первое место среди русских национальных ценностей. «Русская весна» 2014 года сделала пространнодержавное мышление приоритетным, и оказалось, что Сталин велик тем, что он не просто возродил Россию в старых дореволюционных границах, но и, по сути, присоединил к России страны Восточной Европы. Если в советское время мы победы коммунизма, победы СССР в деле экспорта советской системы ставили выше ценностей свободы, ценностей человеческой жизни, ценности достатка, то теперь мы ставим во главу угла и своей политики, и своей национальной идентичности ценность государственного суверенитета России. Несомненно, нынешний достаток русского человека ниже его достатка в «нулевые», но зато после «русской весны» весь мир увидел подлинную суверенность современной России, ее желание играть значительную роль в геополитике, в судьбе современной человеческой цивилизации. И надо сказать, что какое-то время, первые два-три года после начала «русской весны» 2014 года, ценность великодержавности вытеснила в сознании современных россиян все другие ценности и они не очень болезненно реагировали на реальное снижение своего уровня жизни. Но оказалось, что великодержавность, по крайней мере, у нас в России, ведет к забвению морали и ценности человеческой жизни точно так, как и ленинское «нравственно все, что служит победе коммунизма». И в первом, и во втором случае, как мы видим, снимается различие между добром и злом, отрицается сама возможность, как я уже сказал, морального подхода при оценке совей национальной истории. Понятно, что, если основная ценность – не просто национальная государственность, а великодержавие, то автоматически снимается вопрос о преступлениях против человечности, против народов России, совершенных Сталиным, вообще большевистской властью, снимается вопрос о необходимости осуждения на государственном уровне голодомора, насильственной коллективизации, «большого террора» конца 1930-х. Если, как я уже сказал, для народов Восточной Европы годы советского эксперимента, все эти 40 лет, были временем страданий и утраченных возможностей, то для нас, россиян, при нынешних настроениях советский период был не только органической частью российской истории, но и временем побед русского народа. Отсюда и нынешнее отношение к правде о преступлениях большевистской власти как к «очернительству», как к «национальной измене». Ведь, как считают многие, никогда Россию так не боялись наши соседи, как при Сталине. Короче, при доминанте пространнодержавного мышления реабилитация Сталина стала неизбежной. Стала неизбежной философия Александра Проханова, который учит нас в репрессиях, в смерти миллионов людей видеть особую красоту. Да, в 1991 году на словах у нас произошла антикоммунистическая, демократическая революция. Но логика русской жизни, выбор властью ценностей не изменился. И эта утрата человечности, эта реабилитация Сталина происходит у нас сейчас потому, что мы просто одну веру в невозможное поменяли на другую веру в невозможное. Раньше, до перестройки, мы отказывались от морали и ценности человеческой жизни во имя невозможной победы коммунизма. А теперь мы третируем ценность свободы и ценности демократии во имя другого типа невозможного – во имя того, чтобы Россия, производящая мизерных 2 % мирового ВВП, заявила о себе как великая держава, как такой же центр мировой политики, как США и Европа. При коммунистах мы третировали ценности жизни, достатка во имя мифа о коммунизме. Теперь, начиная с 2014 года, мы третируем реальные проблемы жизни, мало делаем для очеловечивания русской жизни, лечения ее кричащих язв во имя мифа о грядущем великодержавии России, во имя мифа Владислава Суркова о «долгой России». Но замена мифа о грядущей победе коммунизма во всемирном масштабе мифом о грядущем русском великодержавии как раз и привела к оправданию коммунистического эксперимента, к отказу от моральной оценки преступлений против собственного народа, совершенных большевистской властью. Неважно, что коммунистический эксперимент обошелся гибелью 50–60 миллионов людей, говорят нынешние «крымнашевские» патриоты, важно, что коммунисты сохранили Россию в ее границах. Значимость своего государства в сознании этих людей определяется не тем, что оно дает реально своему населению, а тем, какие пространства на планете Земля оно охватывает. И не важно, в соответствии с этой логикой, что движение советской системы на Запад принесло боль и страдания народам Восточной Европы, а важно то, что мы сохранили свое влияние на эту часть планеты Земля. Важно, что, благодаря существованию мира социализма, у меня, советского человека, есть, чем гордиться, гордиться пространственным величием своей державы, важно, чтобы народы Восточной Европы нас боялись. И не важно, что географические масштабы этого мира социализма рождены путем насилия, что это не был добровольный союз народов, а важно, что они вместе с нами, что нас боятся. Более того, и в советское время, и особенно сейчас, сам тот факт, что нас всегда боялись, воспринимается, как свидетельство значимости погибшего СССР, погибшего «мира социализма». А Горбачев является предателем для тех, кто не просто ностальгирует по огромному пространству «мира социализма», потому, что нас уже мало кто боится. И я думаю, что все же за нашим нынешним национальным сознанием, когда величие страны с ее способностью наводить страх на других, стоит не столько «русский архетип», сколько наследство советского сознания, советских людей, которые видели в Западе своего врага. И понятно, что как только великодержавие в нашем русском смысле становится центральной ядерной ценностью человека, у него уже нет сил и желания давать какую-либо моральную оценку и тем методам, которыми было достигнуто это великодержавие, и, тем более, осуждать преступления большевизма Ленина – Сталина. Не забывайте, у нынешних патриотов, с одной стороны, державность – великая, главная ценность. Но прежде всего – великодержавие советское, и героями для них являются борьбы за это советское великодержавие. У нынешних «крымнашевских» патриотов герои белого движения, борцы за «единую и неделимую Россию» не в почете. И если для тех, для кого юбилей «бархатных революций» – «чудо истории», 40 лет власти коммунистов – «потерянное, пустое время», то для нынешних патриотов, и не только красных, история СССР – великое время в русской истории. Для них, для народов Восточной Европы, 1989 год – возвращение домой, в национальную историю, а для нынешних русских патриотов уже годы перестройки Горбачева – «потерянное, пустое время».