Почта с восточного побережья

А в год, когда родился младшенький, Антон, приключились два события, потрясших Наволок и круто изменивших отношение волости к Ергуневым. Во-первых, приехал в Наволок графский душеприказчик и оформил, во исполнение воли усопшего графа, передачу Молчуну и сыну его Егору ни много ни мало сотни пчелиных семей. А во-вторых, в конце лета, на успенье, вицлебеновской пулей уложил Егор Ергунев отца своего Молчуна, когда тот ночью возвращался из Наволока на пасеку и вышел к сторожке прямо на оружейный ствол.

Расценивать убийство явились из Небылиц волостной старшина, волостной лекарь да урядник. Они же после допроса вынимали Егора из петли, и следствие было прекращено, так как установлено было — и помещики господа Рогачевы в качестве свидетелей это подтвердили, — что Молчун не только знал Егорову манеру стрелять, но и самолично наставлял сына в этом, да, кроме того, в трагическую ночь Молчун был нетрезв и, шастая по пасеке, вполне мог быть принят за медведя. Однако в уезд Егора все же увезли, брали показания и там, и закончилось это все для него наложением монастырской епитимьи с трехмесячным заточением в келье.

По прибытии с покаяния Егор Ергунев привычкам своим не изменил, носил все ту же одежду, но визиты охотников на пасеку прекратил, а песни петь у него жена сама перестала. Болтали бабы, что с батюшкиной смертью случился у нее выкидыш, да и вообще… Но мало ли чего бабы болтают? Тридцать лет спустя наволоцкий священник отец Прохор, причащая и исповедуя перед смертью Егора Васильева Ергунева, услышал от него странные словесы о трутнях, во имя преумножения роя самим господом богом обреченных на погибель после спаривания с маткой… потому никому в вину не может быть поставлено, если кто и раздавит такого использованного трутня сапогом… После похорон Егора престарелый отец Прохор не удержался, поведал об исповеди церковному старосте Луке Ивановичу Шишибарову, на что Лука Иваныч перекрестился и ответил: «Давай лучше выпьем, отец Прохор, теперь бог ему судья!»

Но то было через тридцать лет.

А в тот год на рождество богородицы Егор откупил у общины право на еще две пасечных поляны, поближе к рогачевским гречишным полям.

Мяса Егор не ел вовсе, но молоко пил, летом пропадал на пасеках, зимой возил мед святозерскому монастырю или на базары и сыновьям внимания уделял мало. Росли они под надзором толстой монашки, расстриги, домоправительницы тетки Евдоксии, вывезенной отцом из монастырских поездок. Тетка эта так проворно прибрала к рукам и Егора, и дом, и хозяйство, что несколько годов спустя в Наволоке не могли и вспомнить, как и когда сошла на нет законная зимогорская жена Егора. Тетка же Евдоксия и начала делить ергуневский корень на трое: старший сын, Авдейка, помнил родную матку, на новоявленную хозяйку глядел набычась, вскипал из-за каждого окрика, шкоду чинил; младший, Антошка, надоедал Евдоксии детскими болезнями, пеленками и писком и лишь Орсенька, средний, пришелся ей по душе, потому что ластился к ней, как к родимой матери.

Жизнь в ергуневском доме текла постно, общину Егор уважал, но ни гулянок, ни гостевщин не устраивал, исключение делал лишь для волостного старшины, лекаря и урядника, пока не сошли они один за другим в могилу. Детки подрастали, и, дав им отучиться три года в земской однокомплектной школе, Егор проверял у них умение счета да еще зиму заставлял учить слово божие индивидуально с отцом Прохором, — а там и за дело.

Первым пошел Авдей.

По наущению тетки Евдоксии и во избежание излишних скандалов в дому, а также платы наемным работникам, стал Егор брать Авдейку с собой на перевозку меда в монастырь, на ярмарки и базары. С шестнадцати лет Авдей разгибал подкову, играючи перекидывал трехведерные липовые бочонки с медом, поклажу на возу и деньги у батьки за пазухой оберегал так, что ни разу Егору не пришлось орать караул.

К восемнадцати годам, видя этакую силу и опасаясь за Евдоксию, Егор отправил Авдейку на Язынец, на выучку конским кузнецам, и там, на лихой кузнечной работе, Авдей выучился не только держать в руках копытный нож да пробирные клещи, но и приобрел навык в таких штуках, как валить коня на землю, ухватя его за бабки, или усмирять его, поставив ладонь вместо закрутки на корень уха. С Авдейкиной ладонью здорово это выходило. Там же спознался Авдей с коренными в уезде трактирами, с бойкими почтовыми девками и — не как цыган, из любви к коню, а так, чтобы удаль потратить, — подружился кое с кем из тех, кто коня сквозь проушину амбарного замка проводит. Потом, бывало, так у него и в обычай вошло: пока добычу кузнецы на Язынце перековывают, Авдей питейный зал «Молоток» раскачивает, с базару в Заверняевский трактир заворачивает, но долго там не засиживается, чтобы не зажариться на вороных, и в «Расстанном» с покупателем расстается.

Егор, как только увидел, что у Авдея шальные деньги завелись, пригрозил было монастырем, да плюнул и лишь от хозяйства отлучил, ночевать разрешил не в дому, а только в сторожках на пасеке, тем более — стал появляться Авдей, кольем и дрекольем, а то и железными дрючьями битый.