Почта с восточного побережья

Орся же все вокруг тетки Евдоксии да на пасеке вокруг отца крутился: то дымарем покадит, то за воскотопкой посмотрит, то о вылете роя-первака известит вовремя. На пасеке баско, тишина, как в храме, отец со сторожем в белых сетках движутся медленно, чинно, чтобы пчел не тревожить: трудятся пчелы, хлеба не просят, глядь — взяток полон. Чистые липовые бочонки отец порознь наполняет: липовый мед сюда, гречишный туда, вересковый и цветочный тоже отдельно. А самым уважаемым, постоянным потребителям для долгого хранения мед заливается в липовки — долбленные из целого ствола бочонки. Там, в темноте, в сплошной древесине, мед доходит, настаивается, медовый сахар рожает. И Орсе кусок сот хрупкий, отягощенный знойной сладостью, достается. Щеки от меда у Орси лоснят, и в доме от меда золотого достаток. Отец наружу его не кажет, но народ привечает: завел по совету тетки Евдоксии две большие кадушки с квасом. Одна в доме на свежих сухарях вздыхает, бродит, другая в сенях у входа; заходи любой, выдергивай тутышку, нацеживай сколько хочешь, квас прохладный, кислый, как раз пьяницам с нижней слободы на похмелку. В Орсины обязанности входит из домашней бочки забродивший квас в эту переливать. Когда работает он с квасом, очень щекотно бывает в это время в носу, даже в жару пить этот квас не тянет, и мучают тогда Орсю вопросы: столько меду отец продает, и куда деньги девает? Начнет Орся представлять, где они могут быть в доме спрятаны, мысли по закоулкам вертятся, глянь — и бочка уже пуста.

Однажды нашел Орся у входа на кладбище пятиалтынный, до осени хранил то за щекой, то в укромном месте, а на покрова пресвятой богородицы с надеждой и мукой подарил тетке Евдоксии. Долго отец с теткой хвалили Орсю, а потом позабыли помалу, и снова Орсе скучно. Сила у него не такая, как у Авдейки, но хочется ему пред отцом и перед теткой отличиться, что ни то особое сотворить. Вот отец давно скорбит, что полкосогора за ним впустую числится, на деда жалуется, что тот непахотной земли в надел принял…

Задумано — сделано. И однажды, когда Евдоксия по делам в Небылицы подалась, а отец ушел третью пасеку проверить, запряг Орся Гнедка в новую соху и двинулся переделывать косогор. А где ему пахать было, когда ни разу до того за чапыги не держался? В результате пополз Гнедко боком с косогора, порвал постромку да и поскакал прихваткой, чтобы не упасть, вниз, а соха сошняками враскорячку за ним, зацепилась по пути о валун и разошлась надвое. Орся так испугался, что даже треска ее не услышал. Поглядел — батюшки светы! лукоть пополам, половинки врозь копытами, как ноги у Пеструхи, торчат. Кое-как затащился Орся с Гнедком во двор, схватил топор — и по тропинке к лесу, где, вспомнил он, стояла неподалеку подходящая изогнутая береза.

Только принялся махать, как застукали его мужики с проульной слободы: береза-то оказалась общинной! Не так чтобы здорово досталось Орсе от отца, однако пришлось идти Егору Ергуневу с сыном на сельский суд да совет, по-наволоцки — суём.

Заседание его происходило в центре верхней слободы, у столба с пожарным билом, и Орся навсегда запомнил, как мужики постарше сидели в кружок на уложенных боком чурбачках, все, как один, опершись на суковатые палки, а он стоял перед ними между отцом и сотским Евстигнеем, взглядывал исподлобья, натыкался на суровые взгляды с дремучих сиволобых лиц, опускал глаза и взглядывал снова. Первый, и — надеялся — последний раз перед людским судом стоит.

— Нехорошо, Егор, у тя сын на обчество смотрит, ровно звереныш, — начал суём Андрей Шишибаров, Луки Иваныча беднющий дядя.

— Порицаю сына, господа мужики, однако простите по малолетству. Не ведал он, чей лес-то, — раздался издалека сверху тихий, с гнусавинкой, голос отца.

— Коли его простим, тебе же больше достанется на орехи, Егор, — вмешался староста, и после неторопливого, с едкостью, обсуждения, суём приговорил Егора к штрафу за потраву общинного леса и за незнание сыном его деревенского порядка и обычая.

Происшествие это имело для Арсения Егорыча два последствия: во-первых, оно отбило у него навсегда всякую тягу к земледельству, а во-вторых, никому с тех пор не мог он простить суда над собой, затаил зло, как занозу, и дорога его с наволоцкими мужиками пошла врозь…

Младший сын Егора Ергунева, Антошка, рос застенчив, робок, росы, бывало, с себя не стряхнет. За стол усядутся, только перед последним крестом и вспомнят, что Антошки на нижнем конце лавки нет. Не позови, так и не явится.

Зато в школе он из братьев Ергуневых лучшим оказался, и учитель Степан Андрианыч, Евстигнея-сотского брат, долго Егору доказывал, что Антошку необходимо отослать в уезд не то в губернию, в коммерческое либо реальное училище, дабы мог из него выйти человек ученый, Наволоку гордость. Егор Василич с учителем не согласился, отправил Антошку по своей системе, после школы на дообучение к отцу Прохору.