Почта с восточного побережья

Защелкали за стеной винтовочные затворы, забубнили невнятные голоса, кони копытами ближе зацокали, и одновременно заслышался по небылицкой дороге отчаянный скач.

— Ну что же, Орся, слово — твое, дело — наше! — красуясь, сказал из темноты Савва, и над оградой смутно забелела чья-то рубаха, видно человек собрался перемахнуть ее прямо с седла. Арсений Егорыч от боли и страха потянул крючок, ружье извергнуло пламя и грохот, сбило Арсения Егорыча на спину, и когда рассеялся дым и вернулась память, он услыхал сквозь винтовочные выстрелы дробот копыт по мосту и рвущийся в уши детский крик:

— Савватий Лукич, с Небылиц чека идет! Савватий Лукич, чека! Чека идет, батька велел…

Выстрелы разом смолкли, словно их отрубили, копыта отхлынули вниз к мосту. Через недолгое время, пока Арсений Егорыч сталкивал с себя пищаль, одинокий конь стал подниматься по тому берегу вверх по Ольхуше, а Савка крикнул в сторону усадьбы сквозь сложенные ракушкой ладони:

— Погоди, Орся, еще встренемся на узенькой дорожке!

Кони зачавкали по влажной дороге в сторону Наволока, копыта их стихали за поворотом, и будто бы померещился там плачущий бабий возглас, но Арсений Егорыч перезарядил ружье, как в тумане, прослушал слабые хрипящие стоны, исходившие от белого пятна, появившегося под оградой, качаясь, пошел по дому.

Сквозняк разгуливал в полопанных стеклах. Филька захлебывался ревом в зыбке, двери в сени с обеих половин стояли нараспашку, и, подталкиваемый смутным подозрением, Арсений Егорыч спустился во двор. Перепуганный скот жался по углам, и лишь Гнедко фыркал и бил копытом в байдак. Дверь наружу была приотворена, и Арсений Егорыч сразу увидел раскрытый замок потайной калитки и Енькин яркий платок на новорожденной траве возле нее. Сбежала! К Савке, к хахалю, сбежала!

Тут-то и познал Арсений Егорыч, что такое коренная ярость. Догнать, догнать ее, вернуть, исполосовать, загнать, как лошадь, отучить навеки!

Он не помнил, как вывел Гнедка, как взобрался на него с одной-то рукой, как удержался без седла, когда скакал навстречу чекистам. Вылетали из тьмы к лицу ольховые ветки, но жажда праведной мести разламывала виски хлеще веток, и у небылицкой околицы он едва смог сказать остановившему его дозору:

— Там… кулаки… бандиты… с Выселков к Наволоку!..

Очнулся он в уездной больнице. Рядом сидели Осип Липкин с Егоркой, забинтованная рука покоилась на подставке, и сам он был привязан ремнями к больничной кровати.

— Рвался ты очень, Арсений Егорыч, — сказал Осип и шмыгнул носом, — видишь, как тебя пришлось…

Егорка тоже шмыгнул носом, сердце Арсения Егорыча так обмякло, что он испугался, как бы не заплакать самому перед работником-то и сыном, и, чтобы этого не случилось, Арсений Егорыч прошептал взыскующе:

— Чего же работать не явились?

— Война по всему уезду, Арсений Егорыч, — развел руками Осип, — Чека нас не пустила… Ты лучше посмотри-ка, чего о тебе пишут!

Осип оглянулся и вытащил из кармана отпечатанные на желтой оберточной бумаге (с махорочной фабрики — вяло отметил Арсений Егорыч) «Известия УИК».

— Ты почитай только, Арсений Егорыч, какой ты есть народный герой! — Осип оглянулся снова.

Увидев крупный заголовок «Доблесть народного героя», Арсений Егорыч отложил газету в сторону и закрыл глаза, потому что палата поплыла перед ним, как вода, и потянулись навстречу темные щупальца веток…

Очнувшись окончательно, он потребовал, чтобы его рассупонили, и под перешептывание соседей медленно прочитал в уездной газете заметку Д. Ингульского о том, как он, Арсений Ергунев, простой мельник, никому дотоле не известный брат губернского продкомиссара товарища А. Ергунева, оказал геройское сопротивление банде озверелых кулаков, напавших на его дом, и поразил одного из них, активного участника боровского путча, И. Клейменова… В заключение заметки Д. Ингульский выражал ему соболезнование по поводу пропажи без вести во время сражения примерной жены его, Ксении Андреевны…

Арсению Егорычу понадобилось не так уж много времени, чтобы осмыслить значение этой заметки в его дальнейшей жизни. Кроме того, изучая про запас газету, он увидел на первой ее странице нечто, потрясшее его сильнее, чем могли бы поразить библейские огненные знаки, проступавшие на стене во время Валтасарова пира. Это было «Обращение губернского продовольственного комиссара», подписанное его братом Антоном, и Арсений Егорыч читал обращение до тех пор, пока не выучил наизусть: