Почти как люди

Потому что это моя профессия. И не такая профессия, которую можно в любой момент бросить, а такая, которая даётся раз и навсегда, которая – как клеймо. Или даже хуже клейма – как наркомания, или алкоголизм. Один раз сел на иглу или стакан, и уже все, как ни крути – не слезешь до самой смерти. И вовсе не потому, что больше делать ничего не умеешь – это сказки для дураков. Я бы мог, к примеру, быть кондуктором, или уборщиком, или грузчиком, да мало ли… Я мог бы найти что-то вполне подходящее, не зря ведь в ящике стола пылится диплом о высшем образовании, полученный  не где-нибудь, а в столице. Да только нельзя бросить все это. Нельзя – и все тут. Все равно, что забыть, как дышать. Просто однажды кто-то указал в моем направлении всемогущим пальцем, и шепнул, мол, быть тебе, раб божий, тем-то и тем-то, и никем другим. Профессия… Призвание… Все это, конечно, пустыеслова, блестящие своей лубочной красотой, а как назвать это иначе – понятия не имею. Вот ткнули меня, как щенка, в свежие сцаки, дали под зад, катись мол, а я все равно возвращаюсь, и стыдно, и горестно, а ничего не поделать – надо возвращаться. Потому что все мы однажды выдумали себе особенного, личного бога, и теперь уверены, что обязаны служить ему верой и правдой до самого последнего вздоха. Вот и дуем в свои дудки, пилим струны, лупим в натянутый на барабаны пластик, свято веря, что служим великому, единственно возможному… А на деле не так уж важно, есть это самое, великое, или нет его. Просто служим – и все. Потому что ничему другому служить не хотим, наверное.

Помню, как незадолго до моего отъезда, исполняли на родине один концерт. Так, мелочевка, халтурка – набрал толстый и богатый дядя разных музыкантов, нанял дирижёра, и сказал играть. А наше дело маленькое – играй себе, не важно что, да получай обещанный гонорар. Сцену поставили прямо на улице, метрах в ста от недавно открывшегося торгового центра. А вокруг обыкновенный такой спальный район – шлакоблочные многоэтажки сиротливо тянутся к небу, в старых продуктовых магазинах очереди за спиртным и мясным, у тротуара припаркованы древние отечественные автомобили разной степени сохранности (у некоторых недостающие части ржавого корпуса заменяли листы картона, приклеенные скотчем). Публики вообще не было – лишь пару человек, да и тех тяжело разглядеть в сгустившихся летних сумерках, зато ребята громко и пьяно покрикивали "браво" в перерывах между произведениями. И ещё был ветер – он без труда сдувал ноты с простеньких алюминиевых пюпитров, весело кружил их над сценой, а потом, накуражившись, уносил куда-то в сторону проезжей части. А мы играли. Играли Баха, Моцарта, Гайдна, Чайковского. Играли марши и вальсы, серенады и элегии. Играли и смеялись, не сдерживаясь. Потому что смешно ведь все это, невероятно смешно! Кто-нибудь вам однажды может сказать, что играет вовсе не для себя, а для благоговейно взыскующей публики, раз за разом приходящей на те, или иные концерты. Не верьте. На публику нам, откровенно говоря, плевать. Да нам, в общем-то, на все плевать. Мы играем сами для себя, и сами же получаем от этого удовольствие. Сами себя лечим, сами себя бичуем. Сами играем, и сами смеемся, потому что ведь до коликов смешно – спальный район на краю города, машины с картоном вместо задних дверей, уснувшие на лавках честные труженики ближайшего завода, какие-то пьяные мужики кричат "браво", а после пойдут, возьмут ещё водки, и может быть даже захватят с собой румяную продавщицу из вино-водочного отдела… И надо всем этим торжественно разливается Бах, Моцарт, Гайдн, Чайковский. Думаете, мы играем для них? Для этих мужиков, для обглоданных временем автомобилей, для продуктовых магазинов? Нет, мы играем для самих себя, и сами же с этого веселимся – вот простая схема нашей будто бы невероятно сложной, полной противоречий и драматизма жизни. Вот все, что нужно любопытному постороннему знать о нашем маленьком, трогательном мирке.

Такси остановилось у отеля, и я сразу узнал Максима Федоровича, преспокойно покуривающего на крыльце. Сказать, что он удивился, завидев меня, вылезающего из машины и не обращающего никакого внимания на взволнованные оклики шофера – значит ничего не сказать. Максим Федорович отшвырнул сигарету, подбежал, обнял, затараторил скороговоркой:

– А мы так волновались, так волновались! Все ждали, когда же ты приедешь! Никто ведь не понял, куда ты пропал! Ты где был? Все в порядке? Господи, счастье-то какое!

– Расплатитесь с таксистом, пожалуйста,– попросил я,– у меня совсем нет денег.

– Конечно-конечно! Господи, счастье-то какое!