Почти касаясь

За столом повисла тишина, и было слышно только, как вилки скребут по тарелкам. Расслабленность завладела общим настроением. Семья. Общность. И хотя тут я чужая, я позволила себе отпустить момент и представить, что они – моя родня, медленно переводя взгляд с одного лица на другое, пока не дошла до Эрика.

Эрик.

Громовой голос вырвал меня из забытья.

– Ну что же, я пойду с тобой, когда под небом вечер стихнет[7].

Конни удивленно посмотрела на отца:

– Папа?

– О, Гэри, – захихикала Дебора. – Ну чего это ты. – Она повернулась к Конни: – Он просто цитировал поэму. Ту, Элиота.

– Но нам и вправду пора выдвигаться. Впереди долгий путь.

Все за столом зашумели, убираясь, выясняя, кто и что делает, а потом Дебора и Гэри надели пальто и шляпы и собрались уходить.

– Айжа, – позвал Эрик.

– Ой, не дергай его, мы по дороге заглянем и попрощаемся.

Когда они вернулись к входной двери, Конни сказала, что тоже уходит, и началась кадриль с объятиями. Я стояла поодаль, у кофейного столика без стекла, собака сидела у моих ног, чтобы никому не мешать. Дебора заполняла промежутки между «досвиданиями», «счастливогорождествами» и «люблютебями» банальной болтовней вроде: «А вы слышали о том, что на следующей неделе будет метель» и «Эрик, эти складные стулья отлично подошли для нашего семейного праздника. Так мило!».

В этот момент Конни засмеялась и пихнула локтем в бок Эрика.

А потом Дебора подошла ко мне, держа руки на виду.

– На этот раз никаких объятий, обещаю.

Я улыбнулась.

– Было очень приятно с тобой познакомиться. Надеюсь, мы еще увидимся?

– Было бы замечательно.

Когда все ушли, Эрик повернулся ко мне и пожал плечами, будто говоря: «Семья, что тут поделаешь». Я улыбнулась в ответ, но внутри все колотится, целая буря неожиданных чувств. Мы в комнате одни, и, хотя мы уже были наедине, теперь что-то изменилось. Сам воздух будто наэлектризован. Интересно, ему тоже так кажется? Если и так, вида он не подает.

– Ты еще голодная? Осталось немного индейки. И пирог.

– Вообще-то да. – У меня в животе заурчало, пирогом я явно не наелась. – Можно немного индейки?

Я пошла за ним на кухню, собака последовала за нами, и Эрик начал доставать все из холодильника.

– Кажется, твоя мама довольно милая, – заметила я, пока он накладывал индейку, орудуя двумя вил-ками.

– Ага. Но Конни этого не говори.

– Они не ладят?

– Знаешь, обычные отношения матери и дочери.

Он замолчал, вилки замерли в воздухе.

– Боже, я такой кретин. Прости, пожалуйста. Твоя мама только что… и я…

– Все в порядке. Правда.

Впрочем, в горле у меня все равно встал ком. Я заморгала, чтобы не заплакать. Я много о ней думала после разговора с Эриком, и мне пришло в голову, что, может, моя ненависть к ней была просто обычной подростковой обидой. И у меня не было возможности ее перерасти. И ей я не дала возможности все исправить. Я думала о всех тех разах, когда она приглашала меня к себе, на Лонг-Айленд, и о той грусти, что звучала у нее в голосе, когда я отказывалась. Но, боже, все было связано с ней. И это так раздражало.

Но, может, если бы мы увиделись, все было бы иначе, или, может, когда мы стали старше, мы бы ладили лучше, но я просто не дала ей и шанса. А еще, посмотрев сегодня на Конни и Дебору, я подумала, что вдруг матери всегда раздражают, сколько бы тебе ни было лет. Но ты все равно ее при этом любишь. Я ела в тишине, пока Эрик, натянув резиновые перчатки, разбирался с горой посуды на столе и в раковине. Каждый раз, когда он отворачивался, я кидала Руфусу чуть индейки. Доев, взяла тарелку, выбросила объедки в мусорное ведро и поставила ее на стол к остальной посуде.

– Спасибо, – поблагодарил Эрик.

Я взяла кухонное полотенце с ручки духовки и начала вытирать сковородку, которую Эрик только что вымыл. Капли с нее тут же намочили кожу моих перчаток, так что я их сняла, чтобы высохли. Эрик уставился на меня.

– А это безопасно?

– Не знаю. А ты сможешь устоять от соблазна коснуться моих сексуальных ручек? – Я пошевелила пальцами, маня его. Не знаю, откуда во мне взялось такое нахальство, но я расслабилась, когда он усмехнулся, словно пустив ток по моему позвоночнику. Я снова взяла в руки сковороду. Мы работали в тишине, как слаженный конвейер, пока я не решилась спросить о том, что давно меня терзает.

– Ты многое обо мне узнал из той статьи в «Нью-Йорк таймс».

– Да. – Он бросил на меня взгляд, будто бы хотел понять, к чему я это говорю.

– Так нечестно. Расскажи мне что-то, чего я о тебе не знаю.

Он продолжил мыть посуду, яростно оттирая жир. Он делал это так долго, что я уже было подумала, что он не расслышал вопрос.

И вдруг он перестал тереть, и в кухне воцарилась тишина.

– Я убил своего лучшего друга.

Я ошарашенно посмотрела на него.

– Вообще-то я ждала чего-то вроде «мой любимый цвет – фиолетовый» или что у тебя на левой ноге шесть пальцев.

Он не засмеялся. Я взяла вымытую деревянную ложку и начала ее вытирать. А потом тихо спросила:

– Что случилось?

Он сполоснул тарелку и поставил ее на стол, чтобы я вытерла, а потом выключил воду.