Почти последняя любовь

Штурмовой вертолет Ми-24 в бледных, словно выгоревших пятнах, летел на восток. Георгий смотрел на горы с надорванными спинами, которые больно кололи стальное вертолетное брюхо. Смотрел на чужую, полностью израненную страну. Всюду камни: сухие, пыльные, старые… Между ними сиротливый ясень с надутыми почками, да еще пару кустов лещины. Голодные горные козлы, семенящие по тропам, дикие коты и лисы.

Он летел в Алихейль, недалеко от Тора-Боры оказывать помощь тяжелораненным, вывезенным после вчерашнего боя. В прорезиненной, прокаленной солнцем палатке. Он знал наперед, что они вместе с пулями получили целый букет местной заразы. Гепатит, брюшной тиф, дизентерия, малярия, амебиаз, москитная лихорадка, шигеллёзы. Многие признаки были стерты, хорошо замаскированы. Одна инфекция наслаивалась на другую. Он полагался на свой опыт и удачу. На вши уже никто не обращал внимания.

Ближе к месту стали появляться куски войны. Взорванный Т-52 провалился животом. От башни остались дыра и люк, как бездна. А дальше кучка людей, под сплюснутым камнем. Живые, раненые, мертвые. Их до сих пор сортировали… А они терпеливо ждали помощи. Целую ночь. Не сводя глаз с неба. И с бараков, построенных по модульному типу.

Вертолет сел, поднимая целую искусственную песчаную бурю. Он устало спрыгнул вниз. Граната, привязанная бельевой веревкой к поясу, ударилась об острую тазовую кость. Он не снимал ее на случай плена. Впрочем, как и все. У него всегда стоял перед глазами труп друга, сброшенного душманами с гор. Его подвергли самой любимой пытке, под названием «Тюльпан». Подвесив головой вниз, постепенно живьем сняли кожу. Но сперва накачали веществом, похожим на обезболивающее. А потом смотрели, как он умирает от дикого болевого шока.

Песок… он наклонился над первым контуженным и на зубах стало громко скрипеть. Он осматривал одного за другим. Некоторым закрывал глаза. Гноились и не заживали раны. Всюду желтые глаза и запах… испражнений, гнили, вареной крови. Его инфекционное отделение раздувалось как безразмерное. До невероятных размеров. А он один, да еще пара вымученных медсестер…

Шло время. Как всюду. Неожиданно из-за гор появилось утро бирюзового чистого цвета. Получил свою порцию солнца можжевельник. На юге проснулись финиковые пальмы. Заблеяли в кишлаках каракулевые овцы, и верблюд с покосившимся горбом смотрел перед собой.

Краем глаза в ущелье он заметил женщину. В характерном грязном тряпье, под названием «чаден». Она не звала, не убегала, не двигалась с места. Только глазами просила о помощи. Георгий шел к ней. Спасать. Врага или друга. «…В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного…» (клятва Гиппократа). Но на холодном камне лежал ребенок. Подорвавшийся на мине. Ему осколками порезало лицо и распороло живот. Чумазый мальчишка молчал, только беспрерывно текли слезы. Он хотел его погладить по голове, но вовремя спохватился. Вспомнил о жестких местных «табу». Георгий стал на колени и быстрыми точными движениями осмотрел раны. Достал из сумки бинты и медикаменты. Обрабатывал, бинтовал и молчал. Одну из ран нужно было шить. И он шил без наркоза. А мальчишка смотрел взрослыми заплаканными глазами. Прямо в его зрачки. А когда он закончил, женщина стоявшая, как мертвая, бросилась к ногам и стала целовать землю, на которой стояли его колени. Он не мог ни говорить, ни утешать. На это нужны были силы, которых нет. Сказал только на русском: «Будет жить», и пошел к вертолету. Эта женщина прожила еще долго, до 35 лет, и каждый день молилась своему Богу за того русского доктора.

Назад летели долго. Хотелось спать. И он, наверное, спал, с открытыми красными глазами, сидя на опухших ногах. Они летели над обычной афганской деревней. Провинцией Фарах. С высоты птичьего полета поселок был безумно красив. Окруженный стеной, похожей на запутанные лабиринты. Все дома одного цвета, из одного материала, с плоскими крышами и дырками для окон. А потом – маковое поле в Муса-Кале, в провинции Гильменд. Цветущие сереньким деревья. Поля, огороженные глиняным низким забором. Белые цветы стояли в человеческий рост с упругими, еще зелеными маковыми головками. Кажется, Бог перепутал. Он нес это маковое поле дальше, может, в Узбекистан. А уронил здесь.

Поселок казался неживым. Не трепал ветер разноцветную стирку, не бегали в мяч дети. Не сидели, приклеившись к лавочкам, старики. Двери и окна были похожи на мышиные норы. И вдруг в сознание вошли миражи. Георгий увидел себя в кабинете за рабочим столом. Он пишет статью в медицинский журнал, а на ногу пытается залезть сын. Хочет кататься. Дубовые полки заставлены справочниками и учебниками. Темнеет, и пора бы включить свет. На кухне Таня заваривает чай в фарфоровом чайнике. Белом в синие гжельные цветы. Кипит вода. Пахнет хлебом и маслом. И желтый абажур пытается не шевелиться, и в окно настойчиво лезет киевская весна. И сын, двухлетний пухлый карапуз, сидит под столом, снимая и одевая его тапок…

Миражи… Цветные и пахнущие чистым домом. Он снял их с лица, как растопыренную паутину. Теплой крепкой ладонью. Он не привык жить завтра или вчера. Только сейчас. И теперь здесь. В Афганистане…