Почти счастливые женщины

Тут разрыдалась и Аля. Плакала громко, навзрыд, не стесняясь, не сдерживаясь. Просила прощения. Благодарила. Снова просила прощения. Наконец Максим усадил ее на стул.

– Прощайтесь, – сухо велела распорядительница, посмотрев на часы.

И это были последние слова, которые Аля запомнила.

Очнулась она на скамейке, где возле нее хлопотали два человека в белых халатах. Сильно пахло нашатырем и еще какими-то лекарствами. Рукав блузки был закатан, а рука вытянута. Рядом стоял Максим, держа ее за вторую руку.

– Никаких поминок, вы в своем уме? – услышала она строгий голос. – Домой и в кровать! А если что – срочно «Скорую»! Срок опасный, следите!

Больше она ничего не слышала. Проснулась она на Юго-Западе. Рядом с диваном в кресле спал Максим.

«Все? – подумала она – Уже все? Все закончилось и бабушки больше не будет?»

Она уткнулась в подушку и заплакала. Сильно тянуло низ живота. Там же ребенок! Мой, наш ребенок! Я не должна, не имею права! Я должна его сберечь. Я обязана. Ба ушла, а он будет жить вместо нее.

Они поселились на Юго-Западе. Возвращаться в Минаевский Аля не хотела. Не могла. Не представляла, как зайдет в квартиру, увидит бабушкины вещи, ее комнату, кровать, тумбочку, халат, расческу, крем для рук, ее духи.

Нет, невозможно.

Она взяла себя в руки – ради ребенка. Ради Максима. Ради себя. «Надо жить, – твердила она, как мантру. – Я обязана жить. Я не имею права. Теперь я не одна».

Три недели больничного, две – строгого постельного режима. Успокоительные, спазмолитики, лекарства, снимающие тонус матки.

Все как-то немного успокаивалось, боли почти ушли, сердце болеть перестало. Прошла тошнота.

Только с того дня Аля перестала есть. Совсем. Не могла проглотить ни кусочка. С адским, нечеловеческим терпением Максим старался впихнуть в нее то кусочек яблока, то дольку апельсина, то ложку рыночного творога.

Алла передавала блинчики, сырники, домашние пельмени, куриный бульон.

– Ложку, – уговаривал ее Максим. – Всего одну ложка – и я от тебя отстану, клянусь! Не ради себя – ради ребенка! Ты должна, ты обязана, ты – будущая мать! Ты хочешь, чтобы он умер от голода?

Аля плакала, но с отвращением глотала. Никогда она так не ненавидела ничего, как эту проклятую еду.

Максим умолял ее бросить работу:

– Выпускной класс, ты сумасшедшая, ты не потянешь. А если выкидыш?

Аля понимала, что ей надо, необходимо выйти на работу, это и только это ее спасет.

Вышла. В коридоре тут же попалась Виктория, как караулила:

– Мои соболезнования!

Аля кивнула:

– Спасибо…

– Как самочувствие? – вежливо осведомилась та. – Ну, вижу, вы пришли в себя. Алевтина Александровна, все очень сложно. Ваши коллеги, конечно, вас заменяли. Но время сложное, предэкзаменационное, у всех свои классы и свои дела. В общем, включайтесь по полной! Оттягивать нечего. Я понимаю, что будет непросто. Если что – обращайтесь! – И пошла прочь по коридору – высокая, стройная, длинноногая, яркая, красивая. Модная.

Стерва.

Аля и пошла в класс. По дороге поняла, что забыла взять из учительской журнал. У двери класса с этим самым журналом стояла верная Майка.

– Умница, – улыбнулась Аля. – Спасибо! Если бы ты знала… – Она запнулась, ученикам такое не говорят. – Если бы ты знала, как мне неохота их видеть!

– Я знаю, – улыбнулась Майка.

И Аля улыбнулась ей в ответ – впервые за много дней.

Майкина судьба была не из простых. Мать – светленькая, белокожая, хорошенькая, мечта любого мужчины, а уж восточного точно – родила ее от студента-кубинца, спортсмена и красавца. Кубинец влюбился, обещал жениться. Девушка верила. Впрочем, обманывать ее он не хотел.

Мать Майки жила со своей матерью в комнате на Малой Дмитровской. Мать ее, Ефросинья, была женщиной доброй, работящей, тянула всех на себе. Но кубинца не приняла – нелюдь, черный, нехристь. Привести его в дом не разрешала.

Кубинец не обманул – когда будущая Майкина мать забеременела, они расписались.

Жить было негде. В семейном общежитии не было мест, в общежитии для иностранцев – тем более. Слонялись по знакомым и друзьям – то эти приютят, то те. Перебивались. Трудно было и голодно, но не унывали – любовь! Потом родилась Майка, и Ефросинья смягчилась. Пустила молодую семью. Но отношения к негру не скрывала – какое! Еще больше подчеркивала свою неприязнь, хотя ребенка обожала.

Между тем молодому отцу предстояло вернуться на родину.

Что там и как – Майка не знала, но почему-то кубинец уехал один, пообещав, что максимум через два месяца семью свою заберет. И, как водится, пропал. На письма не отвечал: был человек – и нет. Майкина мать погоревала, поплакала – и нашла себе нового мужа. Нашла и сбежала, оставив дочь с бабкой.

Бабка – темная, необразованная, забитая и несчастная – и растила девочку. Майка ее любила – да и больше любить было некого.

Мать писала письма и иногда присылала небольшие деньги.

Спустя какое-то время выяснилось, что мать села, кажется, за грабеж. Подробностей Майка не знала. Ефросинья дочь прокляла.