Почти счастливые женщины

– В отца.

«Девочка, – подумала она. – А я так мечтала о мальчике! Мальчикам проще».

Аня. Анечка, Анюта, Нюточка, Нюша – бездна вариантов!

«Бедный ребенок, – ворчал Максим. – Не имя, а сплошные комбинации».

Выбор был большой: Софья – в честь бабушки, Мария – в честь Муси. Ну и Анна – в честь Алиной матери. Через пару дней, когда Максим привез Алю из роддома, он посадил на даче клен. Не клен – крошечный кленик, сантиметров в тридцать, не больше.

– В честь дочки, – важно сказал он.

* * *

Анечка оказалась девочкой беспокойной – по ночам не спала, а днем добирала, но очень помалу. Полчаса тряски на онемевших руках – и двадцать минут сна.

Измученная Аля валилась с ног. В декабре Максим взял отпуск за свой счет и попытался разделить тяготы: отпускал Алю отоспаться, но справлялся неважно, крик дочки вводил его в ступор и страх – а если что-то не так? Почему она корчится? Почему так морщится, почему такие темные (светлые) какашки? У ребенка не в порядке с желудком? Или что-то не то съела мать? Мешая, он бестолково толкался возле них, задавал дурацкие вопросы измученной жене, хватал дочку на руки и требовал вызвать врача.

Аля спасалась доктором Споком. Ребенок орет? Прекрасно, значит, здоров! Болит животик? Нормально, а как вы хотели? Внепланово требует грудь? Замечательно, хороший аппетит!

Американский чудо-доктор успокаивал, убаюкивал и усыплял бдительность. Спасал.

Аля удивлялась, глядя на мужа, внешне спокойный, даже равнодушный и сдержанный Максим – и такая история!

Но было приятно, что говорить. Видела, как он любуется дочкой.

Анька и вправду была сразу хорошенькой: светлая кожа, синие глаза, шикарная темная грива. Даже спинка была покрыта волосиками.

– Мартышка моя! – расстраивался молодой отец. – Не ребенок, а обезьянка! – Было видно, что он переживает.

Врач успокоил – волосики на спинке вытрутся, а на голове точно прибавятся! И ресницы роскошные никуда не исчезнут.

– Надо же – говорила врач. – Сколько детей повидала, а такой куколки ни разу не видела! Вылитый отец! Ну просто ваша копия! Ничего от матери, ничего!

– Ну и не надо, – смеялась Аля. – Лично меня это вполне устраивает! Да и отец, я надеюсь, не возражает!

Она так уставала, что ела кое-как: схватит кусок хлеба, запьет молоком – и все. Но при этом полнела, полнела. Смотрела на себя в зеркало и расстраивалась до слез.

А муж смеялся:

– Женился на одной, тощей и костлявой, а сейчас женат на толстушке. Две жены одним махом. А что, очень даже!

И впихивал в нее манную кашу, овсянку, фрукты и творог. Почти насильно. Утешал:

– Не расстраивайся, Аленький! Это нормально. Бросишь кормить и похудеешь. Хотя лично мне все равно.

Молока было много – не женщина, а дойная корова. Самое нудное – сцеживаться. Глаза слипаются, голова валится, руки падают, а грудь набухшая, тяжелая, полная. Схалтуришь – получишь мастит.

Пару раз приезжала Алла. Привозила продукты и вставала к плите. Аля видела, что Максим удивлен – не ожидал от своей матушки такого внимания. Даже стал с ней помягче. Аля уговаривала свекровь не приезжать: у самой дел по горло, куда еще мотаться к ним? Но Алла с таким теплом смотрела на внучку.

Аля понимала – отдает долги за Максима. Да и ее советы опытной матери были не лишними.

По ночам Аля часто думала: «Как странно! Все мои мечты сбылись. Максим – мой муж. И он меня, кажется, любит. Он отец моей дочери, которая его точная копия. И дочку он обожает. И все у нас хорошо. Как страшно произносить эти слова, даже про себя. Страшно. Страшно сглазить, хотя в это я не верю. А может, человеку выпадает определенное количество испытаний. Одним в детстве и юности, а другим во второй, зрелой половине жизни. Кому как. Выходит, я свою горькую чашу испила и теперь впереди только счастье?»

Она поворачивалась к стене и закрывала глаза. Рядом лежал ее муж. А посредине, между ними, уснувшая дочка.

Аля засыпала тут же – суета, волнения, сборы.

А Максим смотрел на нее и на дочку. Она изменилась, его Алька. Поправилась, округлилась, стала женщиной. Ночная сорочка подмокла в районе груди – молоко. Он улыбнулся. Ее гладкое, пополневшее лицо было спокойно и безмятежно. Темные круги вокруг глаз не в счет. Чуть приоткрыт припухший рот, открыт высокий, гладкий, умный лоб. Его жена. Его Аленький. Любит ли он ее? А что это – любовь? Раньше он думал, что это то нетерпение, жадное, адское, жгучее, когда сотрясает все тело, и ты не можешь представить, что этого ты не получишь. Если не получишь – умрешь. Как правило, получал, очень скоро все испарялось, как не было. Все проходило. А еще вчера ему казалось, что без нее, без очередной женщины, он не сможет жить.

Здесь было все по-другому. Его не трясло от прикосновений. Он не задыхался, когда касался ее груди.

Нет. Все было нежно и осторожно. Да, именно так.

Вспомнились строчки:

Разве знал я, циник и паяц,
Что любовь великая боязнь![1]

Как прав поэт! Именно так – великая боязнь. И только сейчас он это понял.