Почти цивилизованный Восток

Накинул петлю на руку. И протянул другой конец Бартону. Мелькнула мысль, что надежнее будет привязать. Но к чему? Стена у двери гладкая, ни крюков, ни выступов. А веревка не такая и длинная. На пару десятков шагов хватит.

– Ты это… если чего, кричи, – не слишком уверенно сказал Бартон. – Тянет тут… дурным.

– А в тот раз?

– Было поспокойней. Нет, темно, конечно, хоть глаз выколи, но свечи горели ровно. И свет давали.

Сейчас огонек под стеклом лампы дрожал и пригибался. И света давал мало, только-только чтобы разогнать мрак.

Шаг.

И еще один.

Закрыть глаза. Свет не поможет, а стало быть, пользы от него нет. Поставить лампу на пол. Свечи… свечи вот пригодятся.

Еще шаг.

Веревка скользит по полу. Сколько здесь…

– Там ям нету? – Эдди остановился. И обернулся. Только двери больше нет. Его окружает мягкая тьма. Совершенно кромешная.

И веревка уходит куда-то… куда-то уходит. А вот ответа не слыхать. Тьма – она такая, звуки глушит.

Вот, значит, как.

Ничего. Эдди разберется.

Он опустился на пол. Вытащил свечи. Расставил. Зажигались они нехотя, но все-таки один за другим рождались рыжие огоньки. Они дрожали, трепетали, грозя вот-вот погаснуть. И кто-то в темноте, совсем рядом, тягостно вздохнул.

Эдди вытащил дудочку.

Надо же, привыкает к ней.

Там, за границей света, что-то было. Что-то такое, от чего веяло болью и горем.

Слезами.

– Сейчас, – сказал Эдди, стараясь, чтобы голос звучал без угрозы. – Поговорим.

Он поднес дудочку к губам. И снова засомневался, но чье-то ворчание, близкое, от которого шею обдало то ли холодом, то ли дыханием зверя, прогнало сомнения.

Первый звук утонул во мраке.

…А матушка пыталась научить его играть. На клавесине. Откуда в старом больном доме взялся клавесин, Эдди не знал. Должно быть, остался с прошлых, богатых времен, когда дом был не так и стар, а люди в нем находили время на подобную ерунду.

Слух у Эдди имелся.

А вот пальцы оказались слишком толстыми и по нужным клавишам попадали, попутно задевая другие, не такие нужные. И с музыкой не сложилось ни у него, ни у Милли.

Дудочка дело другое.

Тут и учиться не надо. Или можешь играть, или нет. Он, выходит, может. Только мелодию надобно выбрать. В этом вся загвоздка: как выбрать подходящую мелодию.

Огоньки выровнялись, а тьма пришла в движение. И те, что в ней.

Колыбельную?

Или…

Вторая нота зазвенела. И погасла. Вот так, за ними третья… и далее узором, складывая ненаписанную мелодию.

Покажись.

И тьма отползает.

Я знаю, ты живешь здесь давно. Много дальше, чем стоит эта гостиница. Ты часть иного города, возможно, что и вовсе иного мира.

Музыка тоже может говорить. Так утверждала матушка, а Эдди все не понимал, как это – говорить и без слов. Выходит, что просто.

Ты спишь.

И долго.

Долго-долго-долго. Но иногда просыпаешься. От голода?

Слева раздался шелест. И справа… и сзади тоже. Скребущий, пробирающий до самых костей звук. Что это, змеи?

Нет, крысы.

Черные крупные крысы выбирались из тьмы, чтобы усесться на границе света. Наверное, будь у Эдди нервы послабее, он бы дрогнул. Но взгляд скользнул по острым мордам, отметив, что глаза у тварей белые, будто затянутые катарактой.

Слепые крысы?

Но крысы так себя не ведут. Крыса – зверь умный. И не станет соваться в опасное место. А здесь опасно. Однако…

Кто? Кто ты?

Дудка не замолкала. И главное, Эдди просто дует, а она уж сама мелодию выводит. Хорошая дудка и плохого шамана спасет. Но думать надо не о ней.

А о…

О тех, кто стоит за крысами. Хотя Эдди, кажется, и сам знает. Детский смех, такой неуместно веселый, заставил-таки вздрогнуть. А за черными крысиными спинами показалась девочка в нарядном некогда платье. У нее белое фарфоровое личико и белые же глаза. Как у тварей.

И у того мальчишки, что появился рядом.

И совсем малышки в полуистлевшей рубашонке, отделанной кружевом. Детей много, почти как крыс. А Эдди казалось, что та история – просто страшная сказка. Но выходит, не все сказки выдуманы.

Кто, кто, кто ты… покажись.

Шаги.

Шаркающие, тяжелые шаги. И стук дерева. Посох первым мелькнул в круге света. За ним – деревянные башмаки со сбитыми носами. На них следы крысиных зубов.

Чулки пестрят дырами.

И в них видны острые коленки. Крысолов не стар, но и не молод. Он похож на уродливую игрушку, вроде тех, что используют бродячие артисты. Те же неестественно тощие ноги, руки со слишком крупными ладонями. Только нитей, которые уходили бы в темноту, не хватает.

– Поговорим? – предложил Эдди.

– Поговорим, – откликнулась девочка в нарядном платьице.

– Поговорим, – отозвался мальчишка. И остальные тоже загомонили на все голоса. Вот ведь… а приличное с виду место.

Цивилизация.

И как никто не заметил… такого?

– С тобой, – уточнил Эдди, глядя на зловещую фигуру. – Или я отпущу их всех.

– Не сможешь. – Голос у Крысолова оказался до того скрипучим, что зубы сводило. – Мое! И у меня тоже кое-что есть.

Его дудка была темной, то ли сама по себе, то ли от времени.

Он поднес ее к губам.

А Эдди свою.

Звук вышел нервным, скребущим, и крысы забеспокоились.

– Может, все-таки поговорим? Скажи, чего ты хочешь?