Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Что представляет собой Лос-Андес, не имею понятия, так как ночь была безлунная, черная, как чернила, на улицах никакого освещения, и мы почти ощупью шли за нашим проводником. К счастью, путь был короток, и нам удалось на жалком постоялом дворе найти две конурки с жесткими, как камень, кроватями; в одной, получше, разместились Нечаевы, в другой мы вчетвером; ни об ужине, ни о раздевании, конечно, не было и речи, к тому же и ночь была очень свежая: высота места и близость Анд давали себя чувствовать. Заснули мы тревожным сном, как бы не проспать поезд. Неоднократно просыпались то один, то другой и подходили к стеклянной двери, служащей в то же время единственным окном, и всматривались в темноту ночи, не занимается ли заря. С первыми проблесками утреннего света мы были уже на ногах и поспешили на станцию, так и не ознакомившись с городком.

Поезд состоял всего лишь из пяти вагонов: один первого и второго классов, два третьего, один багажный и один почтовый; локомотив вместе с тендером, что у нас называлось кукушкой. На перроне уже толпились пассажиры. Многие из них запаслись очками с желтыми стеклами для предохранения глаз от ослепительней белизны вечных снегов; предосторожность, как оказалось впоследствии, несколько преувеличенная.

Тронулись. Вначале путь был обыкновенный, без кремальерного рейса, только несколько более узкой колеи. Петлями стали подниматься мы к главному хребту по узким лощинам, покрытым мелколесьем, обнаженным в это время года. Затем, мало-помалу, растительность стала редеть, сплошные заросли сменились пятнами мелкого кустарника, но вот и он исчез. На одном из полустанков, одиноко стоявшим в безлюдной местности, сменили паровоз, и заработала зубчатка по кремальерному рельсу. Узкие ущелья, по карнизам которых медленно карабкался поезд, становились все диче и диче: ни кустика, ни былинки, серый гранит, одетый кое-где зеленоватым мохом. Наконец появились снега. Сначала отдельными пятнами в затененных от солнца расселинах. Пятна эти становились все больше и чаще, пока не слились в сплошную белую пелену. Во многих местах, на протяжении целых километров, поезд шел под солидными деревянными навесами, устроенными против снежных обвалов. Погода была чудная; бледно-голубое небо было безоблачно; девственные снега искрились и переливались неуловимыми розовыми и фиолетовыми тонами под яркими лучами солнца. Кругом ни признака жизни, ни одной темной точки; повсюду снег, снег и снег. Острые пики, крутые склоны, глубокие пропасти – все покрыто ослепительно белым снегом. Часа три поднимались мы в этом безжизненном царстве вечного снега, пока не добрались до входа в туннель. Туннель этот по длине своей уступает многим альпийским туннелям, и особенность его заключается лишь в том, что он пролегает в области вечных снегов. После 20–25 минут пути по туннелю мы вынырнули вновь на свет Божий, уже в пределах нашей обетованной земли – Аргентины.

Картина окружающей местности начала меняться в обратном порядке, но гораздо быстрее, чем при подъеме: поезд катился по крутым уклонам и слышно было, как беспрестанно действовали тормоза. Снега сменились голыми скалами и дикими ущельями, те, смягчаясь, мало-помалу, в своих контурах, уступили место глубоким каньонам, появилась растительность и человеческое жилье.

К вечеру, когда уже начало сильно смеркаться, мы, не выходя еще из гористой местности, прибыли в Мендосу, наиболее крупный город западной части Аргентины, центральный пункт ее виноделия.

Тут пересели на другой поезд нормальной колеи и, успев лишь закупить в ближайшей к вокзалу лавочке кое-какую провизию, тронулись в дальнейший путь к конечному пункту нашего долгого странствования, Буэнос-Айресу.

В большом, очень опрятном, но без всяких приспособлений для отопления вагоне было нестерпимо холодно. Мы вытащили из своего скарба все, что столько нашлось, чем можно было бы прикрыться, но, несмотря на это, не могли сомкнуть глаз от пронизывающего холода. Первые лучи зари открыли перед нашими глазами безбрежную равнину, гладкую, как бильярд. За ночь мы успели выехать из отрогов Анд и теперь находились в районе аргентинских пампасов. Их нельзя даже сравнить с нашими южными степями; те пересекаются балками, разнообразящими пейзаж; кое-где высятся курганы; не похожи они и на нашу Барабинскую степь, по которой двое с лишним суток несется сибирский экспресс, – та хоть пестрит редкими пятнами мелколесья, здесь же равнина, как застывшее море зеленовато-серого цвета, ни холмика, ни овражка. Изредка далеко на горизонте показывались купы высоких деревьев, окружающих группы низких строений – это ранчо – фермы и загонные пункты для скота, который сотнями тысяч и зимой и летом пасется здесь на подножном корму.

Иногда поезд, погромыхивая, пробегал по мостам, перекинутым через реки, текущие почти в уровень с низкими заболоченными берегами. Кое-где виднелись громадные стада крупного рогатого скота да пугливо шарахающиеся от поезда стаи страусов, удачно акклиматизированные в стране.