Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Одна из крупных улиц Буэнос-Айреса Корриентес, своего рода гетто аргентинской столицы, пестрит русскими вывесками. В Буэнос-Айресе при мне выходило две газеты на русском языке и одна на жаргоне[192], из русских газет одна кадетского толка, другая склонялась к коммунизму и, как полагается, полемизировали между собой. Существовало два театра: в одном представления шли на русском языке, в другом на жаргоне.

Большинство членов этой колонии занимается мелкой торговлей, часть служит в торговых конторах, остальные – ремесленники: портные, сапожники, столяры и прочие.

Все они называют себя русскими и почитаются таковыми местными жителями. Трогательна привязанность их к России, но не всегда лестна для русского имени: отрицательные черты еврейского характера переносятся на весь русский народ.

Помню такой случай.

Вошел я однажды в маленький часовой магазин. Хозяин с сокрушенным видом осматривал разбитую витрину, под которой хранились часы и разные безделушки. Я осведомился, в чем дело? Он объяснил мне, что только что была одна клиентка, облокотилась на витрину, подрамник не выдержал, и стекло вывалилось (надо полагать, что дама была дородная, как полагается всякой порядочной аргентинке, перевалившей за сорок лет), и в заключение добавил презрительно: «obra rusa» («русская работа»), с такой же интонацией, как мы сказали бы «жидовская работа». Я спросил его, где же нашел он здесь русскую работу, на что он ответил мне с оттенком того же презрения: «Здесь, на улице Корриентес». Большого труда стоило мне объяснить ему, что это вовсе не русский народ живет на Корриентес, что на 150 миллионов русских их не более 5–6 миллионов, что русские столяры прекрасно работают, а наши краснодеревщики славятся по всему миру, но не уверен, убедил ли его.

Аналогичный случай припоминается мне из рассказа участника Англо-бурской войны. До этой войны жители южноафриканских республик знали русских лишь в виде русских евреев и по этим образчикам составили себе представление о русском народе. Когда прибыл туда отряд наших добровольцев, буры долго недоумевали, что это за народ, который называет себя русским, а между тем вовсе не похож на него ни по внешности, ни по боевым качествам.

Верхи еврейской колонии отнеслись участливо к русским беженцам. Я уже упомянул о том, как некто Познанский широко финансировал неудавшееся предприятие Филиппова в Мисьонесе. По почину Штейна, среди этих лиц была устроена подписка с целью образования фонда для оказания помощи наиболее нуждающимся и быстро было собрано 5 тысяч песо, по израсходовании каковой суммы фонд был возобновлен. Считаю нужным отметить при этом, что такого участия русские беженцы не видели со стороны других лиц, на помощь которых, казалось бы, могли более рассчитывать. Так, например, от аргентинского Креза, некоего Михановича{289}, серба или хорвата, владельца всего пароходства по Ла-Плате, начавшего свою карьеру лет пятьдесят назад с того, что переносил на своих плечах пассажиров и багаж в то время, когда даже мелко сидящие суда не могли подходить к набережной, русские беженцы не видели иной помощи, кроме теплых слов.

Лично я ни с кем из лиц этой русской колонии никакого дела не имел: круг моего знакомства ограничивался посланником Штейном, вдовой его предшественника, госпожой Максимовой, кстати сказать оказавшей немало содействия женам беженцев по приискании работы; священником и диаконом. Жалованье, которое я получал в консульстве соответствовало моим скромным нуждам. Работа была нетрудная, досуга много, и я, кроме чтения испанской литературы, имел достаточно времени ознакомиться с городом.