Под грозой (сборник)

— Прямо слезами плачет. Спрашивал—чего ты?

Так молчит, только головой мотает.

Антошка засмеялся. Милый Бычок!.. И Антошка

тоже соскучился об нем. С удовольствием погла-

дил бы его по шершавой морде.

— А новый как?

— Новый, как дома,—с добродушной насмеш-

ливостью сказал дядя Иван.— Шахта ему по вкусу

пришлась. Ест так, что аж страшно: хрум, хрум

и нет вязанки. Зато и ленив же—прямо совести

нет. Не ходит, а волочится; не он, а его вагончики

таскают. Могила!

— А кто у вас теперь помощником?— с любо-

пытством спросил Антошка.

— Шахтерик один, из плохеньких,—помор-

щился дядя Иван.—Мы с ним не ладим.

— Почему?

— Спать больно любит. Чуть только с глаз

спустишь его, так сейчас бух на сено и захрапел.

И спит, понимаешь, так, что хоть из пушек пали...

А потом еще манеру взял лошадей бить.

— За что?— возмутился Антошка.

— Да так, ни за что. С досады, видно, что

спать мешают. Я уже пробирал его. Дурак ты,

говорю, разбойник! За что скотину обижаешь?

Она и так тут много терпит, а ты еще хлыщешь

ни за что, дурья голова...

— Что ж он?

— Молчит, да чмышет. Не нравится... Совсем

пустяшный человек!..

Приходила к Антошке и Евфросинья. В первый

раз даже всплакнула: показался ей Антошка

худым, заморенным. Принесла ему сладких пирож-

ков, а фельдшер не позволил было давать, да уж

Софья Васильевна уговорила.

Антошке нравились эти посещения, он их ждал

всегда и бывал рад, когда с Аверьяном приходил

и дядя Иван.

Прошло около трех недель, как его положили

в больницу, он окреп, в голове уже не гудело, и

повязку сняли еще на прошлой неделе. Нога срос-

лась, подживала, но ходить ему еще не позволяли.

Как ни хорошо было Антошке в больнице,

а за три недели надоело, и когда он смотрел в окно,

то ему казалось, что там, за окном начинается

другой прекрасный мир.

С каждым днем Антошку все больше трево-

жило это большое, выходившее на простор степ

ной окно. Начиналась весна, дни стояли солнечные,

таял снег, плакали хрустальными слезами крыши.

Небо иногда было такое синее, глубокое, что,

глядя на него, начинало тревожно биться сердце

и душу охватывала тихая грусть... У окон вози-

лись и чирикали воробьи, и по их беззаботным

движениям видно было, что уже тепло, весна уже

близко, и не сегодня-завтра зашумит под снегом

вода.

Антошке стало скучно в больнице еще и по-

тому, что ушел Михаила. Его выписали на работу,

и он ушел радостный и бодрый, думая о том, как

с первыми же теплыми днями двинется в путь ни

Кавказ. На прощанье он поцеловал Антошку и

наказал ему жить не по-куриному, а по-соколи-

ному—летать по всему миру, видеть его жизнь и

красоту.

На место Михаилы положили в тот же день

худого, тощего шахтера, у которого от долго-

временной работы в шахте отнялись ноги. У этого

шахтера было темное лицо, скучные глаза, тусклый

простуженный голос, и весь он был больной, уста-

лый, заморенный. Он кашлял, стонал и жаловался

на боль в ногах.

— Ноги, как колоды стали, повернуться труд-

но,—говорил он, тяжело дыша.—Все сырость,

шахта... Губит она нас, проклятая, губит... Сколько

уж там наших на бугорке лежит. Вот и меня скоро

потащат... А какие мои года? Сорок шесть лет...

В другой работе мне было бы и сносу не было, а

шахта—доконала...

Он кашлял долго и говорил, глядя заслезив-

шимися глазами на Антошку:

— Вот и тебя с малых лет на шахту приво-

локли. Напрасно это, совсем напрасно... Пускай уж

большие страдают, а детям пошто?.. Вот тебе ногу

повредило, а там, гляди, совсем калекой сделают.

А для чего?—Разве тебе места нет дома?.. Пус-

кай уж мы, гиблые, дохнем тут, а детей не след...

Детей жалеть надобно...

От этих слов Антошке было грустно и больно.

Он слышал правду в них—зачем, в самом деле,

его сюда бросили? И ему жаль было себя и хоте-

лось уйти подальше от этой тяжелой жизни, где

только и слышишь жалобы да стоны...

XVII.

Прошла еще неделька, и доктор позволил

Антошке ходить по палате. Сначала он шатался,

как пьяный,—отвык за месяц от ходьбы— и все

хватался за кровать и стены, чтобы не упасть,

а потом ничего, размялся. Но левая ушибленная

нога действовала плохо, что-то мешало твердо

опираться на нее, стоять прямо, и Антошка думал,

что это—пока. Так говорили и доктор и Софья

Васильевна. И только шахтер с простуженными

ногами смотрел на ковыляющего по палате

Антошку жалостливо и говорил тихо, как бы про

себя:

— Испортили парня, калекой сделали... Эх,

жисть наша!..

Теперь Антошка почти не отходил от окна.

Стоял уже март месяц, весна приближалась

быстро, сверкала голубым небом, теплыми лучами

солнца, звенела песнями жаворонков, ручейками

тающего снега, ледяными, падающими с крыш

сосульками. Все оживало, шевелилось, плыло.

Шире расползались по земле проталины, в ямах

и канавах сверкала вода. Дым из труб то падал

вниз и расстилался по земле сизым покровом, то

подымался в синеву высокими столбами и таял

в огне от солнечных лучей.

И во всем, во всем чувствовалась весна. Кача-

лись от ветра тощие деревца за окнами и видно

было, что им приятны, радостны эти покачивания.

Падал по утрам на землю туман, и казалось, что

он шепчет что-то ласковое оживающей земле, а

потом, когда пригревало солнце, он поднимался

вверх, сворачивался клубами и уплывал, прозрач-