Под кожей – только я

Поезд остановился в степи, которой не было ни конца, ни края. Только рыжая жухлая от палящего солнца трава до самого горизонта да бледное плоское небо. На новом месте все было другим, незнакомым: климат, пейзаж, а главное, заведенные порядки, которые пришлось с первых дней усвоить всем без исключения. Все россказни про сладкую и беззаботную жизнь на неосвоенных землях, разумеется, оказались детскими сказками. Поселенцам пришлось жить в хижинах, сложенных из перемешанной с травой глины, и вкалывать от зари до зари. Все прибывшие получили браслеты, на которые было установлено приложение «Третий глаз». Оно сканировало и передавало нейросети всё, что они читали, писали, говорили, все контакты и передвижения. Подозрительным считалось все: если у человека много книг или запаса продуктов хватит больше, чем на три дня, если ночью он слишком долго не гасит огонь или при встрече со стражем правопорядка отводит глаза. Любая мелочь могла стать поводом для задержания и допроса. Все переселенцы, от подростков до стариков, были обязаны сдать биометрический тест — фотографии лица в разных ракурсах, анализ крови, отпечатки пальцев, скан сетчатки глаза, запись голоса и образцы волос.

Каждый шаг фиксировался: машинный интеллект анализировал не только поведение, но и настроение, укладывал всю жизнь в числа, проценты и вероятности, чтобы спрогнозировать все — даже поступок, который сам от себя не ждешь, причем задолго до того, как ты об этом задумаешься. И если однажды ты совершал поступок, в котором можно усмотреть хотя бы малейший намек на неповиновение, в тот же миг тебя забирали и исправляли, прежде чем ты созреешь для настоящего бунта.

Отец Флика никогда на людях не показывал ни родного языка, ни обычаев — еще до переселения некоренных. И сына при каждом случае поучал: не хвастать тем, кто ты есть, откуда родом, во что веруешь, не болтать зря, но если спросят, отвечать честно и прямо, не ловчить. А если вдруг выйдет так, что сказать правду — равносильно тому, чтобы собственной рукой подписать себе смертный приговор, то не зазорно и промолчать. Мягкому суждено жить, а твердому — умереть. Главное — в сердце помнить, кто ты есть. Такова была его немудреная философия.

Однако, несмотря на все предосторожности, Флику не удалось укрыться от всевидящего ока. Он угодил в лагерь по нелепому стечению обстоятельств, не совершив никакого нарушения, просто оказавшись не в то время не в том месте.

Здесь он освоился довольно быстро: затаился, растворился в строе безмолвных, безликих заключенных. Вскакивал и вытягивался в струнку, когда в камеру посреди ночи вваливались надзиратели. До напряжения жил на тонкой шее выкрикивал свой номер на перекличке. Пел гимны, коверкая запомненные на слух слова, которые казались лишенным смысла нагромождением уродливых звуков. Никогда не смотрел в глаза — ни тюремщикам, ни сокамерникам.

«Примирение» не был заточен на тотальное истребление инакомыслящих. Он, как гигантский кухонный комбайн, перемалывал разнородные фрагменты живой биомассы в однородный фарш, легко поддающийся формовке. Положительное заключение комиссии пришло всего через четыре месяца.

Когда надзиратели вели его к воротам лагеря, Флику казалось, что его сердце выпрыгнет от радости. Он боялся сделать что-то не то, спугнуть удачу и еле передвигал ватные ноги. Навстречу им попался строй заключенных из женского блока. Он скользнул взглядом по серым пустым лицам и споткнулся. На мгновение ему показалось, что среди этой молчаливой толпы обритых наголо, понурых женщин без возраста мелькнуло лицо его матери. Просто померещилось, уговаривал разум. Померещилось. Ты не можешь уйти, сказало сердце.

И Флик остался. Прибился к больничному корпусу, окна которого выходили прямиком во дворик женского блока. Выполнял за миску супа разную грязную работу. Санитарки гоняли его с поручениями день-деньской, не стеснялись обсуждать при нем разные сплетни. Кажется, они считали его умственно неполноценным, потому что он никогда не произносил больше двух слов зараз и, проходя мимо окна, всякий раз застывал, словно забывая, куда и зачем шел.

Но, сколько бы он ни всматривался в серые сгорбленные фигурки, которые, шаркая тяжелыми подошвами шлепок, бродили по дворику меж чахлых кустиков, как слепые потерянные души, он не видел среди них никого, кто бы хотя бы отдаленно напоминал мать. И с каждым днем все сильнее утверждался в мысли, что это был просто морок, обман зрения. А потом встретил того, кого, как ему казалось, потерял навсегда. Исхудавший, обритый наголо, изменившийся почти до неузнаваемости, но это, несомненно, был он. Лука. Брат.