Под кожей – только я

— Помнишь, ты спросил меня, почему я тебе помогаю. Сейчас это уже не имеет значения, но я все же расскажу. До пяти лет — хотя воспоминания о детстве сохранились обрывочные — я, четвертый клон великого мессера, который, разумеется, не подозревал о своем предназначении, содержался в закрытом учреждении. В клинике я был единственным ребенком, а может быть, и единственным пациентом. А вот взрослых было много — и все время разные: персонал в белых медицинских халатах и бесшумной обуви менялся так часто, что я не успевал запомнить ни имен, ни лиц — все они сливались в собирательный образ строгой медсестры с тугим пучком гладко зачесанных волос и прохладными пальцами. Неизменным оставался только портрет на стене — незнакомец в военном мундире смотрел пристально, в упор, в каком бы углу комнаты я не пытался укрыться от взыскующего, обвиняющего взгляда. Взрослые проявляли необычайную озабоченность, если у маленького пациента был плохой аппетит или внезапно поднималась температура, но при этом их совершенно не заботили мои настроение, желания и мысли. Кажется, я часто болел — во всяком случае, воспоминания о днях, которые я проводил, не вставая с постели, преобладают над остальными. Возможно, так маленький одинокий ребенок пытался собрать хотя бы крохи заботы и участия, вымаливая их, как нищий подаянье. Я хорошо помню блеклое холодное небо, долгие сумерки, голые ветви деревьев, чьи тени ползли ночью по стенам, как паучьи лапы, — время года не менялось, за окном тянулась нескончаемая поздняя осень. В комнате были игрушки: машина, мяч, лего и несколько книжек с картинками. Но с гораздо большим интересом я наблюдал за колонией мелких рыжих муравьев в маленьком чахлом садике и пускал щепочки и палые листья в грязном ручье.

Однажды после завтрака медсестра принесла теплый комбинезон, но вместо прогулки меня усадили в вертолет. От радостного предвкушения я едва не подпрыгивал на сиденье. Все было новым и удивительным: и мерное гудение огромных лопастей, и пилоты в шлемах с рациями, и, главное, раскинувшийся внизу, за круглым иллюминатором, огромный, необъятный мир, который оказался куда шире ограды клиники и уж точно гораздо больше, чем я мог вообразить.

Вертолет опустился на лужайке пансионата. Сопровождающий крепко взял меня за руку и повел к административному корпусу. Помню, я упирался, вертел головой по сторонам и не мог поверить своим глазам: на спортивной площадке играли дети. Много детей. Мальчишки разного возраста забрасывали в кольцо мяч, с радостными криками носились по площадке или просто болтали и смеялись.

Но волшебная греза быстро рассеялась. Я был самым маленьким в классе, не умел ладить со сверстниками, промахивался по мячу и с трудом складывал буквы в слова. Ребята вечно донимали насмешками хилого и молчаливого новенького, когда воспитателей не было рядом. Однажды, когда старшие мальчишки затерли меня за складом спортинвентаря, и я уже вжал голову в плечи и зажмурился, ожидая града издевательских оплеух и тычков, мне на выручку пришел парень. «Я — его старший брат, — сказал он. — И если Штефана кто-то еще хоть пальцем тронет, будет иметь дело со мной».

Я только моргал, совершенно потрясенный. Не тем, что за сопливого шкета вступился парень из выпускного класса — считай, почти взрослый. А тем, то у меня есть брат. Старший брат. Я не одинок.

С того дня Виктор иногда навещал меня после занятий. Он садил меня на плечи, чтобы я без труда забросил мяч в кольцо. Или читал книги — не те, что учитель в классе, а совсем другие, интересные, или рассказывал разные уморительные истории. Но чаще он говорил о мессере, портрет которого, знакомый до мельчайшей черточки, висел в каждом классе и все так же строго и взыскующе следил за каждым воспитанником пансионата.

Виктор не просто восхищался мессером, он боготворил его. Мечтал приблизить день, когда он, наконец, покинет стены пансионата, чтобы поступить на службу. Он надеялся стать адъютантом мессера, которому правитель Ганзы сможет поручить самые трудные и ответственные поручения. Или же он закроет мессера своим телом от пули снайпера. Или отдаст ему свою почку и сердце. Именно Виктор стал тем, кто раскрыл маленькому Штефану глаза на его предназначение: они обязаны мессеру Манфреду Вагнеру жизнью, и наступит день, когда придется вернуть этот долг. Я смотрел на старшего брата с немым обожанием. Казалось совершенно невероятным, что этот взрослый, высокий, сильный и знающий все на свете человек общается со мной на равных.

Однажды ночью Виктор пробрался в спальню и разбудил меня, чтобы попрощаться: случилась большая беда — на мессера совершили очередное покушение и его, Виктора, срочно вызывают. «Я знаю, что должен быть горд и рад служить. Но где-то глубоко внутри постыдно дрожит тонкая жилка… Это ужасно, да? — признался он. — Наверное, ты меня презираешь. Да, я ждал, готовился, но это все равно случилось так внезапно… Теперь даже не знаю, как все сложится и когда мы увидимся вновь. Не забывай обо мне, слышишь?».