Под красной крышей

Ермолаев подался вперед, словно ожидая от Марка подсказки, и сморщился, подыскивая слово.

– Декоративное, что ли… Театральное. И девочка твоя… Уж больно она взросленькая получается. Ты не в учительницу, случаем, влюбился? Ну, ладно, ладно, не дергайся! Давай, старик, выпьем, ты этого заслужил.

– А вы почитаете мне свои стихи? – осмелев, спросил Марк.

Громко припечатав стаканом, Ермолаев воскликнул:

– Ха! А ты надеялся отвертеться? Нет уж, голубчик, получишь все сполна.

– А у вас есть посвященные Кате?

Будто застигнутый врасплох, Ермолаев замер, вцепившись в тонкое горлышко бутылки, и в тот же миг за окном посветлело, словно сама Катя заглянула к ним и улыбнулась – мило и застенчиво, как только она и умела. Преодолев минутное оцепенение, Никита съежился и выкатил прояснившиеся огромные глаза:

– Значит, так? Тебе все известно с позавчерашнего вечера или с младенчества?

– Странно, что я вас не помню. Мне ведь было тогда почти семь лет.

– Почти семнадцать, почти семь… Да у тебя просто комплекс какой-то!

– Никаких у меня комплексов, – огрызнулся Марк и схватился за недопитый стакан. – Я просто спросил, не хотите, не отвечайте.

– Не хочу, – спокойно подтвердил Никита. – Приходи лет через десять, может, тогда мы и поговорим о ней.

– Но ведь уже прошло десять лет!

– Я и говорю: прошло всего десять лет. Знаешь, мне расхотелось читать свои стихи. Ты все равно услышишь их на конкурсе.

– Катя наверняка тоже захочет послушать. Она вообще любит поэзию.

– Любит поэзию и не любит поэтов… Зря ты признался при ней, что пишешь стихи. Это может осложнить тебе жизнь.

– Катя никогда не осложнит мою жизнь!

– Как знать…

Озарившееся напоследок небо погасло, и комната стала расплываться в сумерках, теряя углы. Ермолаев медленно поднял голову и остановил на мальчике странный тяжелый взгляд. У Марка запнулось сердце, и кровь испуганно взметнулась к щекам.

– Что… вы так смотрите?

– Ночь идет. Время страха… Ты никуда не уйдешь?

– Как это? Мне же нужно домой.

– Домой? Тебе хочется идти домой?

Марк не мог отвечать. Сумерки окутывали его хмельным покрывалом, мешая говорить, и в этой беспомощности было что-то новое и волнующее, от чего в истоме ныли кисти рук и чему не было названия.

– Тебе говорили, что ты невероятно похож на нее? – тихо спросил Никита, все так же рассматривая его в упор.

– Да… Мой отец говорил.

– Разве он знал, какой она была десять лет назад? Хотя что я говорю… Тебе ведь семнадцать лет. Почти семнадцать…

– Можно включить свет? – умоляюще пробормотал Марк, все больше съеживаясь под этим пристальным и требовательным взглядом.

– Свет? Но свет должен быть внутри тебя, Марк. Если ты боишься темноты, значит, в тебе нет света.

– Но вы ведь тоже ее боитесь!

– Вот об этом я и говорю. Когда наступает ночь, я начинаю чувствовать, как меня поглощает тьма. Полная. Кромешная.

– Но, может быть, внутри вас все же есть свет? – с надеждой спросил Марк и допил кислое вино. – Может, вы просто не разглядели?

Но Ермолаев не слушал его. Не выпуская бутылку, он снова сполз на пол и положил голову на батарею.

«Когда не видно лица, кажется, что это отец», – тоскливо подумал Марк и поднялся.

– Наверное, мне пора идти…

Никита не отвечал. В замешательстве Марк водил по столу стаканом, за которым тянулся дрожащий влажный след, и ждал. Ему хотелось дождаться каких-то очень важных слов, но он и сам не представлял, о чем они могли быть. Наконец он оставил стакан в покое и, похлопав ладонью по рукописи, не торопясь пошел к двери. Ермолаев должен был окликнуть его.

– Марк!

Он только повернул голову и прислушался.

– А твоя девочка… Она существует в действительности?

– Зачем это вам? Нет, не существует.

– Марк!

– Что?

– А знаешь, у тебя красивое имя…

* * *

«Я пешком дошел бы до Парижа…»

«Тебя задержали бы на границе. Нас бдительно охраняют».

«В этом-то все и дело. Хотя какие могут быть границы, когда поэт идет в Париж? Все поэты должны жить в Париже».

«Ходить босиком, улыбаться и напевать стихи?»

«И слушать, как позади мягко шлепают узкие ступни синеглазой девушки с солнечными волосами…»

«Парижане решат, что я – сумасшедшая…» Она разулась и, робко улыбаясь, пошла по светлой песчаной дорожке вдоль гранитного берега Сены. Мелкий песок упруго похрустывал.

Катя лукавила, ей было известно, что французов ничем не удивишь. Беременная босая женщина, и что? В Германии она не позволила бы себе этого. Там Катя изображала немного замкнутую, аккуратную и уравновешенную женщину, истинную домохозяйку, с радостным спокойствием поджидающую рождения ребенка. Иногда ее начинала терзать мысль, будто она много лет обманывает мужа, подсовывая ему вместо себя совершенно другого человека, но Катя уже настолько сжилась с этой ролью, что смогла бы отодрать маску только с кожей.