Под красной крышей

Она дернула головой, отгоняя мысли о Германии, и с завистью посмотрела на теснившиеся у другого берега баржи – черно-белые, с веселыми цветными вкраплениями. Никите понравилось бы слушать ночами сдержанный смех великой реки.

«Почему мы так разбрасываем одежду? – спрашивал он, улыбаясь одними губами. Глаза его не смеялись никогда. – Словно боимся не успеть». Катя не отвечала, и комната наполнялась усталым шипением отыгравшей пластинки шансонье.

Катя чувствовала, что щеки становятся сырыми от слез, но в Париже царило безветрие, а у нее, как всегда, не оказалось платка. Если б рядом был муж, она воспользовалась бы его, но Володю удержала служба. Париж не обладал над ним магической властью, это была Катина мечта. Но муж помог ей осуществиться, и Катя знала, что никогда не забудет этого. Останься она с Никитой, ей бы так и не довелось узнать, как может быть восхитительна неделя одиночества в Париже…

Она подозревала, что к концу короткого отпуска затоскует по мужу, ведь до этого они ни разу не разлучались. С каждым годом ей было все труднее обходиться без его сильного плеча воина, больше напоминающего неунывающего гусара, чем лейтенанта Советской армии. Кате нравилось с удивлением разглядывать руки мужа: где-то под жестковатой кожей скрывалась искра, способная воспламенить ее до того, что холодноватая славянка в считаные секунды превращалась в неистовую дикарку, ненасытную в наслаждениях.

С Никитой близость была столь же болезненной и трудной, как и все остальное. Ей приходилось немало потрудиться, чтобы он поверил, что вообще способен на это. Но чаще всего Кате это удавалось: он забывался, срывал с нее одежду…

Нет, она не хотела больше этого помнить.

Никто из группы офицерских жен и не предполагал, что для Кати Шестаковой эта поездка была чем-то вроде паломничества. Она чувствовала себя обязанной проститься… С Парижем, с Никитой и мечтами. Прошло почти пять лет – пора! Ребенок, волнующийся вместе с ней, подталкивал будущую мать – пора! Надо только снять сандалии и пройтись по Парижу босиком, чтобы боль навсегда ушла в эту пропитанную ею землю. Просто идти и наслаждаться переливами французской речи и запахами бесчисленных цветов, изредка перебиваемых ароматом кофе. К нему подают по утрам круассаны. Каковы на вкус эти круассаны? Надо непременно узнать, а потом добраться до Монмартра и хотя бы шепотом, если духа не хватит, прочесть Никитины стихи. Он никогда не говорил, но она-то знала: ему так хотелось, чтобы его стихи звучали на Монмартре.

Неожиданно Катя увидела выглядывающие из-за каменной ограды скорбные надгробия и удивилась: кому пришло в голову устраивать кладбище в самом центре Парижа? Но в этом была своя грустная логика, это Катя понимала. Французы далеко не так беспечны, как подают себя миру.

Катя осторожно приблизилась к распахнутым воротам. «Добро пожаловать!» – сказала она себе и в испуге отступила. «Но ведь ты и приехала сюда ради похорон!» – кричали ей вслед гранитные и мраморные губы светлых памятников, но Катя не оборачивалась. На ходу обувшись, она шла до тех пор, пока не увидела удобный складной стульчик. Не говоря ни слова, Катя села, устало вытянув ноги, перед уличным художником – темноглазым юношей, пугающе похожим на Ван Гога.

Он что-то спросил, но Катя помотала головой: «Не понимаю».

«Вы не хотите отереть слезы?» – пояснил он жестами.

«Нет, – не задумываясь, ответила она по-немецки. – Все должно быть как есть».

Художник вскинул брови. Вряд ли он понял бы ее, даже если б Катя владела французским.

Получив рисунок, она даже не взглянула и свернула лист трубочкой. Теперь у нее имелась подзорная труба, в которую, если как следует прищуриться, удавалось разглядеть узкую фигуру Никиты и их крошечную комнатку с большим старым диваном, который был всегда наготове, но редко использовался. Однажды Никита сказал, что этот диван когда-нибудь проглотит его.

«Ты слишком крепко спишь, – с упреком говорил он Кате. – Ты и не заметишь, как меня не станет…» И засыпал, сидя за столом.

Вечерами приходили его однокурсники, но Никита был уверен, что они являются не ради него. Они читали стихи, прихлебывая красное густое вино, и незаметно для себя начинали говорить все громче, перебивая и не слушая друг друга.

Никита почти не пил и больше молчал, изредка бормоча что-нибудь вроде: «В бутылках в поздний час душа вина запела…»[5] Было так интересно и весело слушать этих ужасно умных филологов, теперь превратившихся в ларечников или сторожей.

Но иногда Катю охватывала злоба на них: эти студентишки кичатся своей бедностью и независимостью от всего материального, но за спиной любого из них маячит бледная, но явственно различимая фигура Родителя. За Катиными плечами была тьма. В Никите она не чувствовала опоры, он был ее небом, но не землей… И она ненавидела бедность.