Под красной крышей

– Только сумку я заберу, – предупредил Марк, вспомнив, что ничего не сделал, чтобы «состарить» ее.

– Конечно, Марк, что вы!

Илья Семенович засуетился, вытаскивая вещи прямо на стоявший у окна стол-тумбу, наполовину разложенный. Он вздыхал и прищелкивал языком, то и дело что-то восторженно бормоча себе под нос. Испугавшись, что церемония принятия даров может затянуться, Марк кашлянул и взглянул на часы. Заметив его движение, Илья Семенович одним махом вывалил оставшиеся вещи на стол и всплеснул руками.

– Боже ж ты мой! Целое богатство! Кто бы мог подумать? Мой внучек теперь будет одет как король!

«Король идиотов!»

– Там кое-какие дефекты, – хмуро заметил Марк. – Надо подшить, подчистить… Все-таки вещи не новые.

– Что вы, что вы, Марк! Моей супруге будет в радость чинить такие шикарные вещи.

– Ну, я пошел…

Подхватив сумку, Марк наспех попрощался и выскочил за дверь, стремясь укрыться от бурного потока благодарностей. Но они неслись ему вслед, шлепая по немытым ступеням, и только захлопнув дверь подъезда, он смог удержать эту лавину.

Переведя дыхание, Марк поспешил к реке. Нужно было избавиться от сумки.

* * *

В доме, где они когда-то жили с матерью, капризом скучающего архитектора были сделаны высокие окна-арки, по типу «французских», но все же не доходящих до пола. Зимой через них безбожно дуло, но летом, когда зацветали кусты сирени, эти окна превращали лачугу в дворец.

Если старшая сестра уходила, а мать, как обычно, отсыпалась, Катя распускала тонкие, как солнечная паутинка, волосы и воображала себя маленькой княжной, поджидающей у окна… Кого – она еще не решила. То ли отца, то ли… Надо было только не оглядываться, чтобы не видеть облупленных голых половиц, и давно не беленных стен, в кровоподтеках красного вина из в сердцах разбитой Светланой бутылки, и огромного продавленного дивана, с которого однажды исчез пушистый плед, обнажив серую бугристую поверхность. В Катиных играх дивану отводилась роль болота. По нему пробирались бесстрашные партизаны, среди которых непременно находилась юная светловолосая радистка. Она придумывала звуковую азбуку и упорно посылала отрывистые сигналы в то сиреневое пространство, с которым ее связывали огромные окна.

Единственная работа, которую Катя охотно выполняла по дому, была протирка стекол. Тут уж она выкладывалась, свирепо шурша старыми газетами, которые выпрашивала у соседей, и бесстрашно забираясь на пирамиду из табуретов.

Сестра не разделяла ее симпатии к окнам. Ей не хватало тепла, и каждую осень Светлана грозилась приколотить к рамам матрасы. Эти обещания Катя всерьез не воспринимала, но все же считала нужным на всякий случай закатить истерику. Отступая, Светлана чертыхалась и после дулась несколько часов. Дольше их ссоры не затягивались. Им обеим было слишком пусто друг без друга.

Теперь Катя не понимала: как ей удавалось в детстве до такой степени не замечать матери? Девочка относилась к ней как к старому телевизору, который то и дело выходит из строя и начинает или бубнить нечто невразумительное, или искаженным голосом орать песню. Но приходилось мириться с этими неудобствами, потому что на покупку нового денег все равно не было. С деньгами вообще было связано много неприятного. Светлане приходилось караулить мать возле почты, когда та получала отцовские алименты, и отбирать их силой. Были случаи, когда они даже дрались на глазах у прохожих, а Катя стояла поодаль и заставляла себя не смотреть в их сторону. Светлана никогда не вспоминала об этом, а Кате не удавалось забыть. И еще она всегда помнила, что старшей сестре довелось расти при отце…

Он наведывался и к Кате – щедрый, веселый, разговорчивый, совсем как Володя. И все же девочка так и не смогла побороть неловкости, охватывающей ее каждый раз, когда они прогуливались вдвоем. Обычно отец рассказывал что-нибудь о своей молодости, откровенно преувеличивая, а она делала вид, будто верит, и вежливо улыбалась, молясь в душе, чтобы он только не задавал вопросов, ведь рядом с ним будет выглядеть полной дурой. Их встречи обдавали ее радостью, но, когда отец возвращался в свой мир, Катя испытывала невольное облегчение.

Им так и не удалось по-настоящему сродниться, и когда Шестаковы вернулись в Кемерово, Катя решила не сообщать об этом отцу. После замужества сестры в ее душе встрепенулась робкая надежда, что Лев Бахтин с радостью займет то наполовину пустующее место в жизни, на котором ей виделся взрослый любящий человек. Его не придется ни стесняться, ни стыдиться… Но этого не случилось, и Катя до сих пор чувствовала себя сиротой. Когда свекровь начинала при ней ласкать сына и заботливо расспрашивать о здоровье, у Кати наворачивались слезы – ее-то самочувствием никто не интересовался. Была, конечно, сестра. Но у той родился Марк…