Под крики сов

И свист, сирена звучит в какой-то час, как фабричный гудок, и Дафна вспоминает тополиные утра и их высокую умерщвленную тень, из которой кровь сочится сквозь покрывало листьев, и ледяные жемчужины в сердцевине капусты для королей и королев; и липкий блеск улиточьего следа; и запустелое рваное небо, неуютное, как дешевое хлопчатобумажное одеяло, которое не греет и не спасает от ветра. И фабричные девушки едут на велосипедах, гонимые южным ветром в свои покои слепоты; но не здесь, Дафна, а здесь, в час сирены, дверь за горной лачугой не заперта, какая-то другая дверь кирпичного дома, где сидят калеки, идиоты и карлики с траурными лицами и пергаментными глазами, и они выходят во двор; они болтают, тараторят и молчат; они знают, что ты им говоришь; они знают, они понимают, поэтому они должны работать; и они вприпрыжку или прихрамывая ползут с узлами грязного белья под мышками в прачечную; весь день слушая змеиное шипение пара; гладят, складывают, развешивают одежду; они едят, и их давит каток времени, забирая листы земли, между которыми они лежат, и наволочки сна, на которых покоятся их сердца. Они устали и неутомимы, их лица разгорячены, и они закатывают рукава ситцевых халатов и сидят все вместе вокруг вина и буханок хлеба; посреди утра они пьют свое вино и преломляют свой хлеб и насыщаются. А мужчины рассказывают истории, ходят в докторских пижамах и улыбаются, пожимают руки и кланяются, потому что они боги; но не всегда царит мир, ибо они ссорятся, кричат и дерутся из-за последней буханки хлеба и последнего стакана вина, пока надзирательница не выйдет из своего уютного уголка со ртом, испачканным мукой и влажным от горячей лепешки; и снова звучит гудок, и калеки начинают свой круговорот беспощадной жадности; и вино и хлеб выплескиваются из бормочущих и молчаливых ртов, и калеки умирают до полуденного возобновления пира, в кирпичном доме на склоне горы. Дафна слышит, как они, шаркая ногами, скуля, возвращаются в свою конуру; а потом благодатная тишина,

Господи, благослови эту пищу.

Рука тишины над их ртами до первого укуса, что принесет мир и войну, пока надзирательница и сиделка перетекают волнами от стола к столу, рассыпая вокруг и соль, и могущество.

После трапезы есть полминуты, чтобы пригладить волосы и вновь сфокусировать иссохшие глаза на тепле и паре; пунктуальная сирена требует, словно шериф, водрузивший в небо обреченное тело давно умершего безумца, продолжить и приятное, и неуклюжее шествие к месту мучений и послеобеденного пиршества и смертей, до ночи без темноты и нового пасмурного дня.

35

И жила там Дафна одна много лет. В горной комнате тихо. Придет ли Тоби, или Фрэнси, или Цыпка, или мать с отцом, которые, словно скульптуры, навсегда замрут на одном и том же месте, а их жизни прорастут сквозь тела, как трава сквозь стареющий памятник? Кто придет в тишину?

Кто-то шевелится в соседней комнате и поет, чтобы проклясть западный ветер и всех людей. Это Мона с оливковой кожей, темными волосами и карими, как потемневшее пиво, глазами. Она хочет, чтобы ей вернули ребенка, чтобы любоваться им, и кормить его, и учить ненавидеть и петь:

Вот так, говорит она, с укулеле или гитарой в руках, а что мне спеть сейчас. Ах!

Солнечная милашка из Австралии,
Как же я в тебя влюблен [19]

.

А теперь разухабистую, дитя мое, которую твой отец, будь он проклят, пел,

Я бродяга, я игрок, я от дома далеко,
Если я тебе не люб, мне нет дела до того.
Ем, когда живот пустой, пью, когда просох,
Если спьяну не помру, буду жить, пока не сдох [20]

.

И затем, на случай, если ее дитя, которого она сейчас держит на руках, чтобы спеть и научить ненавидеть, проголодается, она думает о еде и рассказывает миру со склона горы, но не о молоке, жирном и желтоватом, покрытом пленкой любви, текущем из материнских сосков или коровьего вымени, когда теленок бодается и танцует, безрогий и еще мокрый после рождения, а про сырные шарики, как их замешивать, как их готовить…

– Вы пробовали сырные шарики, – кричит Мона. – Пробовали? Они хрустят, и соленые, как кровь, смешанная с сыром, старым скисшим молоком, обезжиренным молоком, синим и отверженным, с отбросами любви. Пробовали? Кто-нибудь мне ответит?

Дафна в соседней комнате не отвечает, потому что ждет, когда придет Тоби, или Фрэнси, или Цыпка с маленьким мешочком пшеницы, чтобы делить и делить поровну. Ах, за дверью шаги, глаза мира смотрят в дверную дырку, ключ поворачивается в замке, и вот член белого племени, может быть, вождь, пришел сказать почему, и где, и как.

А потом:

– Теперь. Где ты? – сказал вождь. – Теперь ты знаешь, где ты? Ты давно больна. Какой сейчас месяц и год? Или какой день? Ты знаешь, как тебя зовут?

А потом:

– Почему ты здесь? Ты знаешь, почему ты сюда попала?