Под крики сов

Она снова ощупала тело Дафны, так что омовение кремом стало бесполезным, однако шрамов, прошитых сосновыми иголками, не нашла; поэтому она натянула что-то квадратное и полосатое, с раскинутыми рукавами, как пустое чучело в ожидании, что его наполнят, над головой Дафны; и розовая женщина, помогавшая ей, подвела Дафну к ряду отсеков, похожих на конюшни, с качающимися дверцами, и резко сказала:

– Идешь или нет? Поторапливайся.

Она сунула голову в дверь и наблюдала, как Дафна усаживается. А потом:

– Готово, – сказала Флора Норрис. – Не забудь вытереться.

И потом:

– А теперь скорее в постель.

Потом она улыбнулась и проволока вокруг ее лица расплавилась и потекла по шее под белую униформу, и она протянула руку, чтобы схватить проволоку и водворить на место, и убрала улыбку.

– Запомни, – строго сказала она, – все хотят тебе помочь. А ты должна с нами сотрудничать и взять себя в руки.

Дафна лежала в постели, ближе всего к камину; с резиновым ковриком, расстеленным под простыней; и Верх, Верх, было написано поперек стеганого одеяла.

Старушка Мать-Настоятельница, проходившая с корзиной белья, полотенец, простыней и наволочек на завтра; ирландка в меховых сапогах на молнии, с морскими глазами и черной бородой с проседью, подошла к подушке Дафны и прошептала:

– Привет, а почему ты молчишь?

– Оставь ее, – сказала сиделка, раскладывая, пересчитывая и помечая одежду Дафны.

– Не трогай ее. Это Дафна. Она слишком больна и не понимает, что ты говоришь.

И Дафна, прислушиваясь, подумала: О, какая наглая ложь. Нисколечко я не больна, просто меня купали в корыте и пролили на меня водопад, и сосновые иголки выковыривали из моих шрамов, а они истекают невидимой кровью. О, какая наглая ложь. Я немедленно докажу ей, что она неправа.

И она откинула одеяло, свесила ногу на скользкое коричневое зеркало, расстилавшееся, как пол, по всей комнате, и, вскочив с кровати, поспешила за дверь в коридор. А теперь куда?

Но медсестры, трогая и складывая ее одежду в свой чемодан, закричали:

– Взять ее! Взять ее!

И явились пять теней, что поместили ее в домик на склоне горы; а она просила, чтобы ее выпустили, желая лишь стоять на пороге и смотреть на мир, на горечавки и вереск, или проверить, говорит ли Бог,

Блаженны кроткие и нищие духом.

Однако пять теней зашептались за дверью, и шестая прокралась мимо, и вдруг они отворили дверь и схватили Дафну, и понесли в другой дом на склоне горы; там стояло много домиков, все маленькие, из снега и железа; а этот был крепкий, без света, пропах соломой, а в углу круглый резиновый сосуд, похожий на перевернутый цилиндр или на шапочку, которую носит член кабинета министров; только это был ночной горшок, и одна из теней сказала:

– Используй его, Дафна. Нам нужен образец.

А снаружи на нижних склонах горы сидели овцы, и вздымалось снежное покрывало, и утки взлетали, как радуги, из черных луж долины.

34

И жила там Дафна одна много лет, среди напористых и вкрадчивых звуков в пасмурные дни и ночи без темноты; сначала ферма кричит с холма, лассо животного говора щелкает в утреннем тумане; слух захвачен петлей из лая, кукареканья, визга; и потом крики с другой фермы, из низины, где ряды конюшен, полных дымящегося навоза от глупцов и давно умерших безумцев, любующихся своими ежедневными сокровищами в маленькой комнатке на горе, с четырьмя углами и деревянным окном. И потом борьба за то, чтобы завладеть временем между жалкими тенями нереального солнца, ибо там день есть, хотя его никогда нет.