Под небом Индии

Усилием воли Сита отогнала образ подруги прочь, хоть голос у нее в голове зашептал: «Это – твой способ наказать Мэри за то, что у нее есть принципы, за то, что ей, в отличие от тебя, все равно, что говорят люди, за то, что она честна с собой, в то время как ты вообще ни с кем не можешь быть честной, не говоря уже о себе. Встретившись с ней, ты восхитилась Мэри, позавидовала ей, и тебе это не понравилось. Ты хочешь, чтобы она опустилась до твоего уровня. Хочешь забрать то единственное, ради чего она готова отдать все на свете, то единственное, что она любит. Ты не можешь позволить, чтобы твоя подруга имела то, чего лишена ты».

С нетерпением и злостью Сита велела этому голосу истины замолчать, мысленно твердя уже приготовленную ложь. Она так часто лукавила, что ее ложь была уже почти неотличима от правды, вот только оставляла горькое послевкусие на языке. Это – наилучший вариант. И Мэри, и ее ребенок будут обеспечены на всю жизнь.

Глава 64

Мэри

Лучшая жизнь. 1937 год

Мэри проснулась оттого, что у нее заболел живот. Ощущение было таким, словно ее разрывает надвое. Кто бы ни захотел сломить ее, вырвав из нее душу, он делал это самым худшим из возможных способов.

Она проснулась с криком. Чудовища из чрезвычайно реалистичных снов, которые она видела последнее время, чудовища с ее собственным лицом, загонявшие Чарльза в угол, не давали Мэри покоя. Она вспотела. Всем телом. И умирала. Кто-то хотел ее убить.

Мэри замолотила руками по кровати, не переставая кричать.

Дверь в ее комнату распахнулась; вбежали монахини и медсестры и начали ее успокаивать. Одна из них взяла Мэри за руку. Другая положила ей на лоб кусок прохладной материи.

– Тужься, – говорили они.

Тужься? Мэри прищурилась и посмотрела на них. В странном полусвете ее сны начали отступать, а глаза – привыкать к реальности. Что они имели в виду? Должна ли она тужиться изо всех сил, борясь с нападавшим? Но зачем? Почему они не могут его оттащить?

– Ребенок на подходе.

Ребенок. Ее ребенок. Ребенок, зачатый в порыве любви и безумия. Ребенок, которого Мэри любила больше всего на свете.

Сможет ли она дать ему ту жизнь, которой он заслуживает? Лучшую, чем ее собственная?

Все эти недели, пока Мэри работала в саду, а ребенок рос внутри нее, она спорила сама с собой.

Ради кого я это делаю? Ради себя или ради малыша? Не эгоистично ли оставлять ребенка себе, чтобы его, как и меня, повсюду преследовал позор? Не лучше ли будет отдать его, как поступают другие матери, чьи измученные глаза рассказывают истории, которые они не смеют облечь в слова, истории, которые привели их сюда, истории о необдуманных поступках, из-за которых их детей будут называть «ошибками»?

«Это – наилучший вариант, – пытались переубедить Мэри монахини. – Если ты все же оставишь ребенка у себя, он будет расти без отца».

Зато у него будет мать. Разве сможет кто-нибудь любить его так же, как уже люблю его я?

Эти мысли терзали Мэри по ночам, танцуя в ее голове, словно светлячки над озером, пока ветер вздыхал среди фруктовых деревьев и растений, о которых она заботилась. Ребенок толкался, напоминая о своем существовании и беседуя с Мэри во тьме, как будто они были единственными людьми на свете. Ребенок, который был ее плотью и кровью. Единственный человек в этом мире, который принадлежал лишь ей одной. Мэри разговаривала с ним среди ночных шорохов. Однако затем она начинала слышать насмешливый голос: «Что ты можешь предложить этому ребенку? Ты даже не можешь гарантировать, что он будет чувствовать себя счастливым среди детей слуг из Озерного дворца, приплывающих в школу на лодке. Над ним будут смеяться из-за того, кто он. Над ним и над тобой».

«Ты говоришь, что любишь своего ребенка? Однако разве любить не означает желать человеку самого лучшего? Если бы ты любила этого ребенка, то, несомненно, отдала бы его, чтобы он смог расти с двумя родителями, которые любят его, а не с разведенной опозоренной матерью, прошлое которой покрыто позором».

Сита тужилась, сражаясь с волнами боли. Она тужилась и тужилась, пока наконец…

…вздохнув, не почувствовала облегчение.

В комнате раздался плач новорожденного.

А вот монахини и медсестры молчали. Однако это не было спокойное молчание людей, хорошо выполнивших свою работу. Оно было тяжелым и обвиняющим.

– В чем дело? Что с моим ребенком?

В тишине, не нарушаемой ни одним из взрослых, малыш зарыдал.

Подталкиваемая инстинктом, Мэри с трудом села и взяла ребенка на руки.