Под покровом небес

Дед подробно рассказывал о своем отце, о деде, о своих братьях. Братья жениться не успели и, соответственно, детей после себя не оставили. И они с бабкой вот только одну дочь, стало быть Петькину мать, смогли родить — уж больно сильно во время войны надорвалась да намерзлась старая. А вот дочь-то и могла бы нарожать, да мужиков, как после войны, нормальных почти не осталось. Вот и приходится одному Петьке скучать — ни братьев, ни сестер, даже двоюродных, нет.

Петька эти разговоры слушал и снисходительно улыбался:

«Вот опять деда понесло».

А дед продолжал:

— Не дай Бог, что с тобой, Петька, — прервется наш род Соловьевых… А кто землю нашу защищать будет? Вон и так уже китайцы нашу тайгу уссурийскую вырубают, на нашей земле селятся. Скоро отхватят Дальний Восток с Сибирью до Урала… Так что твоя задача, Петька, сохранить себя, нарожать побольше детей. И учиться надо…

Петька нетерпеливо перебивал деда:

— Можно пойду погуляю?

— Гуляй. Но думай, о чем я тебе говорю, а то однажды придешь с прогулки, а здесь, у тебя дома, сидит какой-нибудь самурай…

8

Через четыре года, когда Петьке исполнилось восемнадцать лет, из военкомата пришла повестка.

Проводы были скромными — к тому времени, даже в сравнении с годами застоя, музейные работники получали такие крохи, что материнской зарплаты хватало лишь на неделю, а на дедовскую, хоть и большую на общем нищенском фоне, пенсию втроем особо не пошикуешь; на полированном раздвижном столе, накрытом белой скатертью, стояли тарелки с вареной картошкой, селедкой пряного посола, украшенной тонкими ломтиками репчатого лука, порезанным серым хлебом, с домашними соленьями, да ягодой прошлогоднего урожая, лежавшими до поры до времени замороженными в морозилке холодильника. Завершали праздничное украшение стола — поллитровка очищенной самогонки и графинчик домашнего вина на рябине.

Петькин дед в военной гимнастерке, в орденах и медалях, выпив рюмку самогонки, крякнул, занюхал рукавом.

— Папа, — укоризненно сказала дочь. — Ты же еще не совсем выздоровел.

— Ниче, сегодня можно, — успокаивая, сказал старик и продолжил свою речь: — И прадед твой, Петька, воевал. С япошками. И прапра… Тфу! Сбился! Стало быть, мой прадед, тоже воевал. С турками.

Младшие соседские пацаны Федька и Степка смотрели на Петьку с завистью. Но не потому, что он идет служить в армию, а потому, что он старше их и ему уже официально разрешено выпивать за столом вместе со взрослыми.

Петька глотнул самогону, во рту зажгло — непривычен он был еще к этому зелью благодаря греко-римской борьбе, которой он занимался уже много лет; ложкой черпанул облепихи.

— Ну, пора. Через два года вернусь, — Петька обнял мать, кивнул деду. — Ты меня дождись, еще в тайгу за орехом съездим.

— А ты мою науку помни: храбрость без ума — глупость; не ленись — окапывайся; стреляй всегда первым… — начал повторять старик.

— Ну, папа, сейчас же нет войны, — перебила его Петькина мать и суеверно постучала по косяку двери.

— Я пошел, не провожайте! — Петька подхватил дорожную сумку, закинул ее за плечо и шагнул за порог.

Петьке Соловьеву повезло дважды. Во-первых, служить он попал в знаменитую псковскую дивизию ВДВ, а, во-вторых, через год ему дали краткосрочный отпуск. Высокий, сильный, красивый, в форме десантника: с аксельбантами, тельняшкой и синим беретом он произвел впечатление не только на мать, соседских пацанов и девчонок, но и на деда.

Так они и запечатлелись на большой цветной фотографии: дед и внук. Оба в форме. Иван Иванович с пенсии купил рамку и повесил фото над своей кроватью — чтобы вечером, ложась спать, видеть Петьку, и утром, вставая, тоже видеть его. И еще, втайне от дочери, он сходил в церковь, купил маленькую иконку, и когда ее не было дома, он нет-нет да и обращался к Богу. Не за себя — за Петьку молился.

— Господи, спаси и сохрани моего внука, не дай прерваться роду нашему — Соловьевых!

Потом у Петьки была Чечня и бой на перевале. От роты осталось только двое. Петька погиб.

Похоронив внука, старик, надев сохранившуюся с времен Отечественной войны гимнастерку с сержантскими погонами и нацепив все ордена и медали, лег умирать. Смерть не брала — знать, жизненная сила предков, создавших огромную, раскинувшуюся от океана до океана империю, и выживших на этих суровых пространствах, была так сильна, что и в восемь десятков лет, когда все было в жизни порушено и когда уже ничего изменить было нельзя, не давала умереть.

Старик лежал на диване сутки, двое… Утром третьего дня в дверь квартиры неожиданно позвонили. Старик вставать не спешил: он никого не ждал. У дочери, которая лечилась в стационаре после похорон единственного сына, были свои ключи.

Старик подумал, что ему показалось, и снова закрыл глаза, но в дверь опять позвонили. На этот раз настойчиво, продолжительно, отчаянно. Старик медленно поднялся, голова закружилась, но звонок продолжал звонить. Старик медленно подошел к двери, открыл ее.

Перед ним стояла хрупкая, но с большим уже животом девушка, одетая в черное. В ее серых глазах стояли слезы, а в руках была дорожная сумка.