Под розами

Антуан, перегнувшись через журнальный столик, выхватил у меня из рук телефон. Тоже всмотрелся в эти две фотографии, потом пролистал дальше. Я знала, что он ищет. Свои фото. Ему ли не знать, что не найдется ни одной, никаких шансов. Разве что сам отцу прислал. И со мной то же самое. Мы ни разу не видели, чтобы отец взял в руки телефон и запечатлел наши тревожные, унылые лица в те часы, что мы сидели у его изголовья, не зная, о чем говорить, не умея его приласкать, потому что нас этому не научили, даже Антуана, с которым родители обходились помягче – но не будем преувеличивать, он, конечно, был избавлен от криков, оскорблений, злобных приказов и пинков (скольких на самом деле? Поль получал их чаще, чем я, но я совсем не уверена. Иногда мне казалось, что на свою память в этом вопросе тоже нельзя положиться. Что повторяющаяся цепь событий могла превратиться в моем мозгу в единичный случай. Но вообще-то обратное тоже могло быть верным), однако откровенности и объятия у него с родителями тоже, по-моему, были не в ходу.

– Фак! Не верю! – воскликнул он, возвращая телефон.

– Чему ты не веришь? Что Поль его навещал? Или что папа снимал его, а не нас? А ты знаешь, что мама принесла ему кубик с фотографиями, тот, что стоял у них в спальне, со снимками их свадьбы, нас в детстве и моих малышей? Что, по-твоему, папа с ним сделал? Убрал в тумбочку на колесиках, ту, что стояла у кровати.

С чего это я ему вдруг про это рассказываю? Я же сама толком не знаю, что из этого следует. То ли мне вознегодовать, оскорбиться, то ли посмеяться, что отец даже на пороге смерти старался соблюдать приличия, замкнулся в своей стыдливости, не хотел, чтобы врачи, медсестры и кто-нибудь посторонний, вошедший в палату, сочли его слабым и сентиментальным. А может, попросту не знал, зачем ему эти фото. Антуан налил себе еще вина. Поль на террасе затушил окурок, раздавил носком ботинка, потом подобрал и сунул в портативную пепельницу, привезенную из Японии. По его словам, там у всех такие. По крайней мере были, когда он туда последний раз ездил. Все так быстро меняется. Моды, привычки. У него, во всяком случае, такое ощущение. Лично у меня другое. Мне, наоборот, все кажется неподвижным. Но мы с ним и впрямь живем в немного разных мирах. И привязываемся к разным вещам. Его мир точно шире моего, и двигается он в нем на больших скоростях, видит только его поверхность – так я себе говорила, когда злилась. А мой мир помещается в наперстке. Дом, больница, город, где я живу, и город, куда мы ездим на каникулы. Время от времени – Париж. Но меня это устраивает. Я никогда не мечтала о какой-то иной жизни. У меня не было особых амбиций, я просто хотела любить и быть любимой. И со Стефаном и Янном все ясно и понятно. Я больше не люблю Стефана, я теперь люблю Янна. И вовсе не жду, что он возьмет меня с собой в другую жизнь. Я просто хочу жить своей жизнью, но с ним. Сменить попутчика не значит непременно свернуть на другую дорогу.

Поль вошел к нам в гостиную, растирая руки.

– Черт, на улице холод собачий… Что такое? Вы почему на меня так смотрите?

– Ты ходил к папе в больницу?

Он на миг смутился. Потом, похоже, сдался. Да и какой смысл врать? У меня в руках доказательство, и наверняка он это знал не хуже меня.

– Да. Он вам разве не говорил?

Как на него похоже! Эта его манера уходить от ответа, менять угол зрения. И это сработало. Это срабатывало всегда и везде. Меня вдруг стал мучить один-единственный вопрос: почему папа нам не сказал, что виделся с Полем? Почему скрыл, что брат навещал его по крайней мере дважды? Что они разговаривали, наверно, объяснились и помирились – почему нет? А мама? Она-то нам почему ничего не сказала? Я взглянула на Антуана и поняла по его лицу, что он задается теми же вопросами. Ответ отчасти давали его стиснутые зубы: они ничего не сказали, потому что боялись реакции младшего сына. Наверно, они были больше готовы простить, чем он. Потому что они – родители, а не братья. А родители никогда не решатся потерять своего ребенка, пусть он даже последний сукин сын, подонок, преступник. В жизни таких поучительных примеров навалом. Достаточно открыть газету, а еще лучше – послушать людей, и все будет понятно.

– Это он попросил тебя прийти? – спросил Антуан.

– Нет. Я сам. Ну, в общем, я не оставил ему выбора. Мама сказала, что он в больнице и что осталось недолго. Вот я и заявился, пока не стало слишком поздно.

– Ну-ну. Спорим, ты решил, что это будет суперский материал для нового фильма или пьесы. Ведь так? Как всегда. Ты же не способен жить по-простому. Вечно тебе надо…

Антуан вдруг осекся. Как будто продолжать не имело смысла. Как будто эту стену не пробить.

– На сей раз я спать, – заявил он и встал, со второй попытки.

Он опьянел сильнее, чем я думала. Споткнулся на лестнице. Я вспомнила о детях, молилась, чтобы они опять не проснулись. Открылась дверь, и я услышала голос Стефана:

– Это что еще за тарарам? А, это ты. Ты меня напугал. Мог бы и потише, тут, между прочим, люди спят.