Под сенью дев, увенчанных цветами

Он без конца повторял имя Эме, так что если во время обеда за столом у него оказывался гость, этот гость замечал: «Видно, что вы здесь совершенно свой человек» — и почитал своим долгом тоже без конца твердить «Эме», поскольку некоторым людям, одержимым смесью робости, вульгарности и глупости, кажется, что во всем подражать тем, с кем они оказались в одной компании, — верх остроумия и элегантности. Староста без конца повторял имя метрдотеля, желая подчеркнуть и свои с ним добрые отношения, и свое над ним превосходство. А метрдотель тоже всякий раз, как раздавалось его имя, улыбался с растроганным и польщенным видом, показывая, что ценит оказанную честь и понимает шутку.

В этом просторном ресторане, обычно переполненном, я изнемогал от робости во время каждой трапезы, но хуже всего было, когда на несколько дней приезжал владелец Гранд-отеля (а может, генеральный директор владеющей им компании), и не только этого отеля, но и семи или восьми других, разбросанных по всей Франции, между которыми он постоянно сновал, проводя неделю в каждом. И тогда перед самым началом ужина этот седовласый и красноносый человечек, невероятно невозмутимый и корректный, выдающийся гостиничный деятель, известный, как говорили, повсюду от Лондона до Монте-Карло, появлялся у входа в ресторан. Однажды я на минуту вышел в начале ужина, а когда, возвращаясь, проходил мимо него, он поклонился мне с ледяным видом, и непонятно было, то ли он так преисполнен чувства собственной значительности, то ли настолько презирает ничтожного постояльца. Зато очень важным постояльцам генеральный директор кланялся пониже, хотя тоже с холодком, и опускал веки с каким-то стыдливым почтением, словно на похоронах оказался перед отцом покойницы или перед святыми дарами. Не считая этих редких холодных поклонов, он хранил неподвижность и словно желал показать, что его сверкающие, слегка выпученные глаза всё видят, всем управляют и обеспечивают на обедах в Гранд-отеле безукоризненность каждой детали, а также гармонию всего в целом. Конечно, он чувствовал себя не режиссером даже, не дирижером, а самым настоящим верховным главнокомандующим. Он считал: чтобы убедиться, что всё готово, что никакой промах не грозит обернуться общим крахом, словом, чтобы за всё отвечать, достаточно с предельным напряжением впиваться глазами в пространство перед собой; поэтому он не только воздерживался от любого жеста, но даже глазами не водил, однако его замороженный взгляд силился уследить за всем, что делалось в зале. Я чувствовал, что от него не ускользает ничто, вплоть до движений моей ложки, и даже если он исчезал сразу после супа, произведенный им смотр отбивал у меня аппетит на весь остаток ужина. Сам он на аппетит не жаловался — это заметно было во время обеда, который он вкушал вместе со всеми за столиком в ресторане. Разница была только в том, что, пока он ел, другой, обычный наш директор всё время стоял у его столика и вел с ним беседу. Он старался угодить генеральному директору и очень его боялся, поскольку был его подчиненным. Я же во время обедов боялся его меньше, потому что, затерявшись в толпе постояльцев, он держался скромно, как генерал, который обедает вместе с солдатами и старается не показывать, что за ними наблюдает. И все-таки, когда привратник, окруженный толпой рассыльных, сообщал мне: «Завтра утром он отбывает в Динар, оттуда в Биарриц, а потом в Канны», — я вздыхал с облегчением.