Под сенью дев, увенчанных цветами

Мало того что жизнь моя в отеле была унылой, потому что я никого не знал, она была еще и беспокойной, потому что Франсуаза перезнакомилась с массой народу. Казалось бы, эти знакомства должны были облегчать нам жизнь. На самом деле всё было наоборот. Франсуаза не без труда завязывала приятельские отношения со всякими пролетариями, и то лишь при условии, что они будут с ней отменно любезны, но уж если отношения сложились, то она ради этих людей лезла вон из кожи. Древний свод правил подсказывал ей, что для друзей ее хозяев она ничего не значит, поэтому, если ей было некогда, она запросто могла не пустить гостью, которая пришла навестить бабушку. Зато по отношению к собственным знакомым, то есть к тем немногим простым людям, которых Франсуаза дарила своей драгоценной дружбой, она придерживалась самого утонченного и досконального протокола. Например, она свела знакомство с хозяином кафе и со скромной горничной, которая шила платья одной даме из Бельгии, и теперь Франсуаза приходила наверх приготовить всё, что нужно бабушке, не сразу после завтрака, а на час позже, потому что хозяин кафе хотел угостить ее кофе или травяным чаем, а горничная просила, чтобы она зашла взглянуть на ее шитье, и отказать им было невозможно, поскольку так не делается. Между прочим, горничная заслуживала особой обходительности, потому что она была сирота и ее воспитали чужие люди, к которым она иногда ездила в гости на несколько дней. Это обстоятельство вызывало у Франсуазы жалость, смешанную с благожелательным презрением. У нее-то были и семья, и домик, доставшийся от родителей, а в домике жил ее брат, державший несколько коров, и она не могла считать ровней девицу без роду и племени. А горничная собиралась пятнадцатого августа поехать проведать своих благодетелей, и Франсуаза не могла удержаться, чтобы не повторять то и дело: «Это прямо смешно, она говорит: „Пятнадцатого августа поеду домой“. Какое там домой! Она и родилась-то не там, эти люди просто ее взяли к себе, и всё, а она твердит „домой“, „домой“, будто у нее есть дом. Бедняжка! Это же кем нужно быть, чтобы даже не понимать, что значит дом!» Но если бы Франсуаза дружилась только с сопровождавшими своих хозяек горничными, которые вместе с ней обедали «в комнате для прислуги» и, глядя на ее прекрасный кружевной чепец и тонкий профиль, принимали ее за благородную даму, которая, должно быть, нанялась компаньонкой под давлением обстоятельств или из дружбы к моей бабушке, короче, если бы Франсуаза зналась только с теми, кто не работал в отеле, это бы еще куда ни шло: она бы не мешала им нас обслуживать, поскольку в любом случае чужие горничные ничем не могли быть нам полезны. Но она подружилась и с консультантом по винам, и с помощником повара, и со старшей горничной по этажу. А это уже влияло на нашу повседневную жизнь: в первые дни, пока Франсуаза еще никого не знала, она, надо — не надо, звонила ради каждой мелочи даже в такое время, когда мы с бабушкой ни за что не решились бы побеспокоить прислугу, а если мы осмеливались что-нибудь заметить, возражала: «Мы им за это хорошо платим», как будто платила она сама; теперь же, когда она свела знакомства на кухне (что сперва показалось нам добрым предзнаменованием в смысле наших удобств), если мне или бабушке требовалась грелка для ног, Франсуаза даже в самое разумное время дня не смела позвонить: она убеждала нас, что это неудобно, слугам придется опять разжигать печь или мы помешаем им обедать и они будут недовольны. Заканчивала она всегда выражением, в котором, несмотря на его неопределенность, явственно слышалось осуждение: «В самом-то деле…» Мы не настаивали, опасаясь навлечь на себя еще более суровое: «Ну, знаете!..» Таким образом, мы больше не могли получить горячую воду, потому что Франсуаза подружилась с теми, кто ее кипятил.