Под сенью дев, увенчанных цветами

Как парикмахер радуется, видя, что офицер, которого он обслуживает с особым почтением, заметил нового клиента, вошедшего и севшего рядом с ним на банкетку, и понимает, что эти двое принадлежат к одному кругу, и невольно улыбается, готовя тазик и мыло, ведь его заведение из простого парикмахерского салона, где оказывают прозаические услуги, превращается в приют светских радостей — вот так Эме, видя, что г-жа де Вильпаризи обрела в нас старинных друзей, поспешал для нас за водой для полоскания с улыбкой, исполненной скромной гордыни и мудрой сдержанности, подобный хозяйке дома, знающей, когда следует оставить гостей одних. А еще он был похож на счастливого и растроганного отца, который, стараясь не спугнуть счастья, следит за помолвкой, намечающейся у него за столом. Вообще говоря, стоило при Эме произнести имя титулованной особы, и на лице у него изображалось счастье — в отличие от Франсуазы, которая, слыша «граф такой-то», тут же начинала хмуриться, разговаривала сквозь зубы, отрывисто, и означало это, что она обожает благородных не меньше Эме, а больше. И потом, у Франсуазы было качество, которое в других она считала самым большим недостатком, — гордость. Она не принадлежала к породе добродушных, приятных в обиходе людей, воплощением которой был Эме. Такие люди испытывают и демонстрируют живейшее удовольствие, когда им рассказывают пикантную новость, известную узкому кругу и не попавшую в газеты. А Франсуаза не желала показать своего удивления. При ней можно было сказать, что эрцгерцог Рудольф, о существовании которого она даже не подозревала, вовсе не умер, как все убеждены, а жив — и она бы ответила: «Ну да», как будто давно об этом знает[177]. Услышав дворянское имя даже от нас — а ведь нас она с таким смирением называла хозяевами и, казалось, мы ее вполне укротили, — она еле справлялась с приступом гнева; впрочем, дело было, возможно, просто в том, что она происходила из семьи, занимавшей в их деревне почетное и прочное положение, пользовавшейся уважением у всех, кроме этих самых дворян, а Эме, напротив, с детства прислуживал дворянам, а может, даже был ими воспитан из милосердия. По всему по этому, с точки зрения Франсуазы, г-же де Вильпаризи надо было еще чем-нибудь искупить свое благородство. А это, особенно во Франции, особый талант, единственное занятие, подобающее благородным дамам и господам. Франсуаза, склонная, как все слуги, постоянно накапливать отрывочные наблюдения об отношениях хозяев с другими людьми, нередко приходя к ошибочным выводам (подобно натуралисту, наблюдающему жизнь животных), вечно воображала, что кто-то нами «пренебрегает»: к такому выводу ее закономерно толкали как чрезмерная любовь к нам, так и удовольствие нам досадить. Но убедившись, как неслыханно предупредительна к нам и к ней самой г-жа де Вильпаризи, Франсуаза простила ей, что она маркиза, и, благодарная ей за то, что она, даром что маркиза, с нами дружит, стала любить ее больше всех других наших знакомых. Ведь никто из них не заботился о нас с таким постоянством, как она. Стоило бабушке признаться, что пропустила книгу, которую читала г-жа де Вильпаризи, или похвалить фрукты, которые той прислала подруга, час спустя лакей уже поднимался по лестнице и нес нам книгу или фрукты. А потом, когда мы с ней встречались, в ответ на нашу благодарность, она только и говорила с таким видом, словно подыскивала своему подарку оправдание, упирая на его полезность: «Это не шедевр, но газеты приносят так поздно, надо же иметь под рукой что почитать!» или «На море благоразумнее есть фрукты, в которых мы уверены». «Мне сдается, что вы никогда не едите устриц, — сказала нам как-то г-жа де Вильпаризи (отчего только усилилось мое к ним отвращение: живая устричная плоть была мне даже противнее, чем липкие медузы, портившие бальбекский пляж), — они на этом побережье восхитительны! Кстати, когда горничная понесет мои письма на почту, я скажу ей, чтобы и ваши захватила. Неужели ваша дочь пишет вам каждый день? И у вас с ней хватает тем для писем?» Бабушка замолчала, возможно из презрения, ведь она не раз повторяла маме слова мадам де Севинье: «Едва получив письмо, я уж хочу другое, я только и живу ради того, чтобы их получать. Не многие достойны понять мои чувства». И я опасался, как бы она не применила к г-же де Вильпаризи продолжение этой фразы: «К таким людям я и тянусь, а остальных избегаю»[178]. Но бабушка рассыпалась в похвалах фруктам, которые г-жа де Вильпаризи прислала нам накануне. Они были в самом деле до того хороши, что директор, несмотря на ревность (ведь мы пренебрегли теми, что красовались в гостиничных вазах!), сказал мне: «Я тоже отношусь к фруктам фривольнее, чем к любому другому десерту!» Бабушка призналась подруге, что она их особенно оценила по сравнению с теми, чаще всего ужасными, которые подают в отеле. «Не могу сказать, как мадам де Севинье, — добавила она, — что если нам взбредет в голову добыть скверные фрукты, нам придется их выписать из Парижа»[179]. — «Ах да, вы ведь читаете мадам де Севинье. С первого дня вижу вас с ее письмами (она забыла, что никогда не замечала бабушки в отеле, пока они не столкнулись в дверях). А вам не кажется, что все эти ее заботы о дочери несколько преувеличены? Она так много об этом говорит, что это звучит неискренне. Ей не хватает естественности». Бабушка не сочла нужным спорить и, не желая говорить о любимых книгах с собеседницей, которая ее не поймет, поставила сумку на мемуары мадам де Босержан, пряча их от взгляда маркизы.