Под сенью дев, увенчанных цветами

Г-н Блок-отец, знакомый с Берготтом только издали, а о его жизни знавший только из сплетен на галерке, открыл для себя столь же косвенный способ познакомиться с его произведениями — с помощью якобы литературных суждений и оценок. Он жил в мире приблизительностей, неточностей, где раскланиваются с пустотой, судят вкривь и вкось. Заблуждение и неосведомленность нисколько не вредят уверенности, даже наоборот. Таково благодетельное чудо, которое творит для нас наше самолюбие: поскольку мало кто обладает блестящими знакомствами и глубокими познаниями, те, у кого ничего подобного нет, воображают, будто именно им повезло больше всех: наше зрение устроено так, что при взгляде на общественную лестницу каждый воображает, будто лучшая ступенька на ней досталась именно ему, и видит только тех, кому повезло меньше, обделенных, достойных жалости; о тех, кто выше его, он рассуждает вслепую, клевещет на них, понятия о них не имея, судит их и презирает, не понимая. Правда, наших шатких личных преимуществ, помноженных на самолюбие, недостает, чтобы обеспечить каждому необходимую ему порцию счастья, бóльшую, чем другим, но на помощь приходит зависть и восполняет недостачу. Зависть изъясняется на языке презрения, а всё же фразу «Я не желаю с ним знакомиться» следует переводить так: «У меня нет возможности с ним познакомиться». Так она звучит на языке разума. А на языке страстей это звучит так: «Я не желаю с ним знакомиться». Все знают, что это неправда, но ведь такое говорится не просто из хитрости, а потому, что человек чувствует то, что говорит, и ему этого достаточно, чтобы не чувствовать себя хуже других, достаточно для счастья.

Так благодаря эгоцентризму каждый смертный представляет себе вселенную в виде громоздящихся у него под ногами ярусов, над которыми он властвует; г-н Блок позволял себе роскошь быть безжалостным властителем, когда утром, попивая шоколад, разворачивал газету, видел подпись Берготта под статьей и презрительно даровал ему короткую аудиенцию, во время которой произносил приговор и не отказывал себе в уютной радости повторять между двумя глотками обжигающего напитка: «Этого Берготта стало невозможно читать. Какую скуку развел, прохвост. Прямо хоть отказывайся от подписки. Какой сумбур! Какая жвачка!» И удовлетворенно жевал бутерброд.

Впрочем, значительность г-на Блока-отца распространялась и за пределами круга его близких. Прежде всего выдающимся человеком его считали его собственные дети. Дети всегда или в грош не ставят родителей, или уж превозносят их на все лады, и для хорошего сына его отец всегда лучший из отцов, пускай даже у него нет никаких объективных причин для восхищения. А г-ном Блоком вполне можно было восхищаться: он был образован, неглуп, дружелюбен по отношению к своим. В тесном семейном кругу его любили, тем более что если в «обществе» человека судят исходя из некоего, пускай абсурдного, эталона и неких установленных, пускай бессмысленных, правил, сравнивая его со всеми другими светскими людьми, то в разобщенных буржуазных кругах на обедах и семейных вечеринках всё вращается вокруг людей, которых объявили приятными, занятными, хотя в светских кругах они бы и двух дней не продержались в репертуаре. И наконец, в этой среде, для которой фальшивое величие аристократии не существует, ему на смену приходят еще более безумные критерии. Так родня, и самая близкая, и самая отдаленная, благодаря воображаемому сходству усов и верхней части лица, уверяла, что г-н Блок — «вылитый герцог д’Омаль»[228]. (Так в мире клубных посыльных всегда найдется один, который носит фуражку набекрень и зауженную куртку, воображая, что похож на иностранного офицера, — разве это не придает ему индивидуальность в глазах других рассыльных?)