Под солнцем и богом

– Суть проекта или проблемы, то есть, деньги на что? Надеюсь, не для эскалации афганской кампании или разработки нового чудо-оружия? – Возница ухмыльнулся.

– Все же воздержусь от подробностей… – чуть подумав, заключил Кривошапко.

– Тогда воздержимся и мы, коль вас одолел комплекс недоверия! Причем соглашусь – после года недурственного сотрудничества.

– Вы не удосужились и представиться, а требуете от меня Franco port policy,[51] – парировал стремительно набирающий форму полковник.

– Вот что, господин Кривошапко, ваш полемический задор – как бы это поточнее – отзванивает скорее задиристостью маргинала, нежели верой в могущество клана, чьих вы корней. Кроме того, ваша склонность к морализаторству напрочь исключает переговоры на фискальные темы. Мораль – в любом ее проявлении – категория неэкономическая. Создается впечатление, что вы нацелились прикупить «Роллс-ройс», предлагая в качестве покрытия стихотворение Пушкина, озвученное в узком кругу, но не перенесенное на бумагу из-за злосчастной дуэли.

«Пока не узнаю, какую брешь должна заткнуть ссуда, которую попросим у каменщиков, в Вену не сунусь!» – Кривошапко вспомнил свой ультиматум, вынудивший Остроухова поделиться его сакральной тайной.

– Уважаемый, склонен поддержать ваш тезис. – Кривошапко, сама загадка, сложил руки на груди. – Несколько, правда, обобщив его. Разговор и правда не клеится. Согласен: виной тому неготовность. Только не моя, а нас обоих… Предлагаю прерваться для консультаций. Ваши требования я выполнил: представился и изложил суть дела. Возможно, в меньшем объеме, чем вам хотелось бы. Но с первого взгляда понравиться, влюбить в себя – в мои задачи, старого солдата, не входило. Встретимся завтра, если не возражаете… Время и место за вами, равно как и пароль с приметами, если вместо вас командируют другого.

Тут Кривошапко вспомнил, откуда ему знаком возница. Вчера, фланируя по Вене, он несколько раз с ним пересекался. Делал кучер абсолютно то же, что и сейчас: катал с ветерком экскурсантов. Только вместо капюшона, закрывающего половину лица, на голове красовалась тирольская шляпа.

* * *

– Думал долго, как меня спровадить?

– Дина, что с тобой? Не надо так…

– Как с гуся вода… Когда только успеваешь: заниматься любовью и слушать радио. Вскакиваешь каждый час – в аккурат к новостям. Рань какая, и семи нет!

– Спи, sweetheart[52], извини, что потревожил.

– Может, ты с того самолета, о котором масс-медиа трезвонит, – «Мюнхен-Йоханнесбург», разбившийся в Ливии? Откуда свалился, сердцеед без роду и племени?

– Honey[53], самолет здесь при чем? Нам так здорово…

– Выключаешь приемник, едва сводка об аварии прочитана, не дожидаясь конца выпуска. И, конечно, тебе невдомек, что мужчина, снующий между возлюбленной и радио, бесит!

– Беда со сном, одолевают кошмары. Новости успокаивают, потом засыпаю вновь.

– Прохиндей, признавайся! Ты был на том борту? Передавали: обнаружены признаки выживших.

– Говори медленнее, переоцениваешь мой английский.

– Умели бы все так врать – женщины плакали бы реже… Слушай, поговори со мной на литовском!

– Зачем? Не понимаешь ведь… – Сидевший на краешке кровати Шабтай резко обернулся.

– Ну, признайся в любви… Нет, лучше расскажи о жене, детях, из тебя не вытянешь. Хоть по-литовски…

Шабтай, точно сбрасывая изморозь, передернул плечи, но сразу обмяк. Медленно опустился на спину, к Дине не прикасаясь. Руки безвольны, слабы.

Он никуда не смотрел – ни в потолок, где собиралась азбука рассвета, ни в будущее, скрытое за свинцовыми тучами, не перелистывал путанное, суматошное вчера. Весь его мир, сжавшийся до размера тюремного окошка, заполонила детская головка, кудрявая, беззащитная, льнущая.

Она перекатывалась по груди, щекоча завитушками. Капельки сладкой испарины ребенка цеплялись за волосяной покров, оставляя светящийся след. Грудь мерно колыхалась – ей в такт переливалась и влажная дорожка.

И до безумия хотелось прикоснуться к шелку волос, приголубить. Но он удерживал себя от контакта, понимая: все это – игра воображения, мираж.

Между тем наваждение не отпускало, пробуждая розмыслы.

«Этот колышущийся изумрудом след и есть мой генетический код, застолбленное в природе начало. Именно здесь копошится, тянется к свету моя непохожесть, выплеснувшийся из чрева жизни, но столь уязвимый, как все живое, побег. Вся моя сверхзадача, священный долг – не позволить этому ручейку выбиться из русла, чтобы провалиться в океан безликой повседневности и «величайшего» западного блага overdraft[54]…»

Тут у него едва не перехватило дыхание.

«Неужели это я? Не верю! С тех пор, как залег на дно, о дочери, родителях, супруге и не вспоминал. Что это со мной? Жена, поди, извелась, а родители просто воют! Прежде, куда бы не заносило, домой звонил не реже раза в неделю».

Опустившись, веки отекли тяжестью угрызений, раскаяния.

Почему-то напрашивалось: дай Бог, чтобы не в последний раз…