Под солнцем и богом

Словно в комнате компаньонка Гражина, а не подцепившая откуда-то польский женщина-метеор, платиновая Барбара буднично вышла с чайником в коридор.

Арина ожидала от задания чего угодно – только не чернухи, опрокинувшей ее в лужу прошлого. Не просчитывалось и радушие объекта, ничем пока не объяснимое. А тем более, не предполагала встретить в этой дыре эдельвейс, цветущий лишь на гордых хребтах поднебесья.

Арина слушала, как на кухне весело журчит вода, и вдруг обмякла – одолела невеселая, коварно вцепившаяся мысль: «Тридцать семь уже, и я готова на все, чтобы перехватить у платиновой стюардессы смену в лайнере времени. Никакие блага – материальные или духовные – не подменят молодость, ее сладкий шелест надежд. Так что не трепетать больше от всполохов дня нового…»

Тут, сиганув из предисловия в постскриптум, мысль поскучнела, по-старушечьи судача сама с собой: «Судьба так капризна! Не навяжись мне гебистский чин некогда в любовники, в молодости, в лучшем случае, мечтала бы о Кубе и, пробившись, вялилась бы там, как в Габороне, Барбара».

– Тебе какой заварить, черный или зеленый? – уточнила, вернувшись, Барбара, не ведая, что вызволяет гостью из опасных пут – копаться в белье, не отбеливаемом и хлоркой времени.

– С молоком. – Арина отметила про себя, что с возвращением польки все ее комплексы почти угасли.

– Схожу, одолжу. А хотя… – осеклась «сестра-близнец», задержавшаяся в утробе матери-природы на десять лет.

– Давай, что есть…

– Сколько сахара: одну, две?

– Ни одной, сладкого не ем…

Барбара пристально взглянула на Арину, но, ничего не сказав, принялась разливать чай. Ею овладели две причудливо спаровавшиеся думы: почему гостья до сих не представилась, и такой обманчивой внешности, как у брюнетки, она не встречала. «Астронавт» одновременно смотрелась на двадцать пять и сорок лет.

Да, ее кожа, как у девушки, благоухала, но во внешности проглядывала налипающая на любое движение зрелость.

– Как тебя зовут? Ты не ответила… – робко поинтересовалась Барбара.

– Арина.

– Красивое имя. А как меня зовут, ты знаешь, я слышала…

Тут Арина догадалась, почему дверь в комнату раскрылась одновременно с ее стуком. Разогнав ошметки скованности, принялась входить в образ.

– Я ищу человека… – Гостья поправила на плечах рубашку стоимостью под две сотни фунтов.

Фраза утонула во внезапном желании Барбары выгладить «сестре» ее чуть помятую блузку. И обихаживая тончайший гипюр, украдкой перебрать все сводящие с ума шовчики, но главное, найдя ярлык, разузнать, в каком королевстве шика заметывался этот штучный шедевр.

– Нравится блузка? – огорошила «младшую» Арина, как-то учуяв интерес. – Хочешь, подарю почти такую же…

– Подарить, зачем? – опешила Барбара. Чуть помявшись, пояснила: – Где носить, в Габороне?

До сбившего ее с панталыку вопроса Барбара уже мысленно хваталась за заветную бирку, а резкая переадресовка грозила ссылкой в тундру обещаний…

– Найдешь, было бы желание! – подбодрила польку гостья.

– Ищешь кого? – Барбара супилась, сокрушаясь, что гонор – национальный бич поляков.

– Брата.

– А почему у меня? – смутилась блондинка, похоже, посчитав, что на сегодня и одной «сестры» хватит. Притереться бы к этой… – Да, откуда узнала, как меня зовут?

– Сказали… – долго не раздумывала примадонна.

– Сама, из каких краев?

– Из Израиля.

– Подожди-подожди… – Голос Барбары дрогнул, а глаза увлажнились, но не душевной болью, а лютой, вороных оттенков, ненавистью. Арина даже отпрянула и потянулась к своей сумочке.

– Тебе плохо? – «Сестра» протянула Барбаре платок с мудреным, золотистым вензелем.

– Обойдусь… – шмыгнула носом дива, враз замаравшая свою платиновую пробу. Хлебнула из чашки, но поперхнулась.

– Может, обидела тебя чем? – предположила Арина.

– На них… – снова шмыгнула носом полька, – ты совсем непохожа, разве что брюнетка.

– На них – кого? – с трудом вымолвила Арина. Быть может, испугалась табуна, гоняясь за которым, до следующего рождества из Ботсваны не выбраться.

– Евреев! – выкрикнула Барбара.

Верхняя губа Арины чуть дрогнула, среагировав почему-то на украино-русскую коннотацию слова «жид».

Хотя Арина выросла в антирусском, но в еще больше степени – антисемитском Ровно, своим мило щебечущим началом она отмежевывалась от всякого рода экстремистов. Они ей не то чтобы были чужды и противны… Как естество, наделенное от природы охранным инстинктом и трезвомыслием, Арина отвергала агрессию в принципе, чутко реагируя на любую угрозу. Все, что не вело к строительству своего очага, в образе семейной гармонии и любви, по ее разумению, было вредным, излишним. Видя, как многие ее соплеменники брызжут слюной от ненависти к русским и евреям и, что еще отвратительнее, – чураются восточных украинцев за нехватку самоидентификации, Арина в душе морщилась, ставя эту братию на одну доску с алкашами, тунеядцами, прочим пропащим людом.