Под свист пуль [litres]

Инженер еще в машине коротко доложил о результатах дневной поездки с начальством. Он думал, что командир засыплет его вопросами. Но Агейченков только хмыкнул: «Добро», — и словно воды в рот набрал. А ведь у него наверняка накопилась масса вопросов. Командира не могло не интересовать, как высокое начальство восприняло те или иные аспекты построения обороны и охраны границы, их оценка фортификационных сооружений, возведенных в отряде.

Даймагулов поглядывал на своего шефа с недоумением. Почему тот молчит? Неужели все еще злится, что ухаживают за его бывшей женой? Но это же глупо! Раз ты бросил женщину, значит, она тебе не нужна вовсе. Нельзя же быть собакой на сене: сам не гам, и другому не дам. А если что не так, скажи прямо: так, мол, и так, не встревай! Самому надо разобраться! Впрочем, это смешно. Ведь шесть лет прошло. За такой срок не только в каких-нибудь отношениях можно разобраться, а крепость построить.

Как это ни странно, а может быть, вполне закономерно, но Агейченков тоже думал о том же. Он только с виду был человеком мягким, открытым. На самом деле (и Николай Иванович это прекрасно знал), он всегда оставался как бы вещью в себе, душу ни перед кем не распахивал. И мысли свои потаенные всегда держал при себе. Командир, считал он, и должен быть таким. Сперва сам все должен тщательно обдумать. Семь раз отмерь, как говорится, а потом уж, приняв решение, выдай его подчиненным. Совет с ним, конечно, держать можно и нужно. Дельные мысли подчиненный способен подсказать. И не учитывать их нельзя. Однако делать окончательные выводы и отдавать распоряжения, за которые потом полностью несешь ответственность, любой военачальник должен сам.

Агейченков много думал о сложившейся в его семейной жизни ситуации. Анализировал свои промахи и ошибки. Придирчиво пересматривал отношение жены к себе, ее капризы и взбрыки, — такие тоже были. Слабому полу это, видно, присуще. К тому же она — тоже человек с характером. Если что не по ней, против шерстки погладишь, вспыхивает, как порох. К тому же Тамара была не просто мужней женой, хранительницей домашнего очага, чего Агейченкову, если честно признаться, очень хотелось бы, а еще — самостоятельной личностью, крупным специалистом в своем деле. Про нее не зря говорили: «Хирург от бога!» Словом «пахали» они практически на равных. И тут претензий предъявлять нельзя, а он, признаться, упрекал Тамару в том, что она плохо ведет дом, не следит за хозяйством, да и за сынишкой нет должного догляда. И на этой почве у них частенько возникали конфликты.

Она не прощала ему ни упреков, ни косых взглядов, ни даже невнимательности. Женщина гордая, с взрывным южным темпераментом, да еще вдобавок красавица: мужики на улице оборачиваются: «Что за пава плывет!» Она обрушивала на него по любому не понравившемуся ей поводу поток гневных слов, а говорить она умела! Частенько это было ему особенно больно: несправедливость терпеть не мог. Николай Иванович был, в сущности, очень раним в душе. Вот почему стенки между ними становились все более основательными, а слова били порой наотмашь.

Кто из них ушел из дома первым, Агейченков не помнил: столько лет прошло! Но, кажется, он. Взял тревожный чемоданчик и отправился ночевать в казарму: благо есть куда. Как потом выяснилось, что она тоже в тот же день уехала к мамочке в Тбилиси, прихватив, разумеется, с собой сына.

Так и расстались, с горечью в душе и с болью в сердце. Он попытался потом несколько раз отобрать сына, мотивируя это тем, что у него и условия получше, и содержание повыше. Но из этого ничего не получилось. Наш самый демократический суд всегда (или почти всегда) стоит на стороне женщины, будто она не может иметь дурных наклонностей и не разбираться в воспитании детей, занимаясь лишь собой. После развода ему дозированно разрешали навещать сына и брать его на каникулы.

И все же сейчас Агейченков более винил в разводе себя, чем Тамару. Будь он посдержаннее да понежнее, этого могло бы и не случиться. Надо было жить с самым близким человеком на равных. Все пополам: радость и горе, успехи и поражения. Больше любви и терпения.

Даже себе Агейченков не хотел признаваться, как страдал без жены, как тосковал по ее телу и нежности. Никто не мог заменить Тамару. Ему нужна была только она — единственная.