Под свист пуль [litres]

Она всегда любовалась горами. Не изменила тбилисчанка этому правилу и теперь, находясь в сердце Кавказа. Утром обязательно выходила из палатки и садилась на скамеечку в солдатской курилке. Лагерь еще спал, как и вершины с заснеженными шапками. Они лишь чуть розовели, постепенно становясь все белее и контрастней. Тамара любила момент, когда горы оживали, начинали если не двигаться, то все больше играть цветами. Картина была просто великолепной. Глаз не оторвать.

И хотя Тамара лишь наполовину была грузинкой, привычки и взгляды горянки всегда преобладали в ней. Отец ее — полковник Федор Федорович Паньков, один из лучших специалистов по раковым заболеваниям Тбилисского окружного госпиталя, был хорошо известен в республике. К нему в дни приема выстраивались очереди не только из людей в погонах, а и в пиджаках с жилетками и туго набитыми кошельками. Все хотели попасть на лечение к доктору Панькову, ни единожды побеждавшему один из самых страшных недугов человечества на его последней, казалось бы, стадии.

Мать Тамары была коренной грузинкой и принадлежала к знатному роду Квантарашвили, но никакого отношения к медицине не имела. Она пела в знаменитой Тбилисской опере и была заслуженной артисткой республики. От нее Тамара и унаследовала тонкий музыкальный слух и звучное контральто. В детстве она участвовала в самодеятельности, и ее голос хвалили, прочили ей материнскую славу. Но судьба почему-то уготовила ей стезю отца. Вот только выбрала она не онкологию, что было бы, наверное, закономерно, а самую, по общему мнению, мужицкую специальность — хирурга. И произошло это совершенно случайно. В ее жизни случай всегда играл заметную роль.

Как-то среди девчат-первокурсниц зашел спор. Кто из них осмелится быть костоломом и будут кромсать человеческое тело? Нет таких! А она возьми и брякни: «Ошибаетесь, есть!» Ее подняли на смех. Но она быстренько дала отпор, заявив: «А вот увидите! Могу поспорить на что угодно». Никто не решился, зная упрямый, твердый характер Тамары. В этом отношении она пошла в отца, — тот, если что решит, с места не сдвинешь: спорщиков с ним не находилось.

Ну а назвалась груздем, полезай в кузов. И она, естественно, выбрала специализацию по хирургии. Так и стала «костоломом», о чем ни капельки не жалела. А к тому, чтобы резать по живому, выворачивая человечьи потроха на стол и безжалостно отхватывать скальпелем ткани, привыкла. Только посуровела несколько, погрубела. И первым это заметил конечно же Агейченков. Он знал ее настроения, привычки, манеру поведения досконально. Всегда смотрел на нее пристально, словно изучая. Он выучился даже предугадывать и предвосхищать ее желания.

Любовь их началась внезапно и вспыхнула, как фейерверк. В этом помог случай. Она пошла на оперу, где главную партию вела мать. Знаменитой солистке Квантарашвили тогда присвоили звание Народной артистки республики. Рядом с Тамарой в третьем ряду оказался сложенный, как Аполлон, парень (уж в анатомии она разбиралась). Синь его опушенных густыми ресницами глаз обожгла ее, как два раскаленных до бела кинжала. Темперамент у нее был материнский.

Чувства, вспыхнувшие внезапно, оказались серьезными. Они друг без друга и дня прожить не могли. Она была на четвертом курсе мединститута, когда они поженились. Агейченков ее буквально на руках носил; иначе как «моя повелительница» в интимные минуты не называл. Они были счастливы безмерно: и не день, а годы. Десять лет пролетело, как единый миг, обходя грозами их семейный уют. А потом… Когда она стала постарше и посуше, между ними начались нелады. Но как тут не огрубеть, когда видишь ежедневно столько крови и человеческих страданий? Каждую из трагедий ведь пропускаешь через себя, не можешь не пропустить, если только у тебя доброе сердце, и чужая боль зачастую становится твоею. Ты ее точно так, как пациент, ощущаешь. А может, и поболее. Потому что руки твои, пусть и в перчатках, но дотрагиваются до таких органов, которые простой люд разве что на картинках видит. А тут у тебя на ладони бьется человеческое сердце, трепещет живая печень или почка. И ты видишь, как из пораженных болезнью или ранением тканей вытекает густая, как патока, темно-красная кровь. Нельзя быть хирургом, не чувствуя этой боли. Но душой, хочешь ты или не хочешь, черствеешь. Надо работать, и ты запускаешь скальпель в самые потаенные места и режешь по живому, отделяешь человеческую ткань и выбрасываешь, как отмахивает ненужные куски ткани швея, кроя костюм или рубашку.