Под свист пуль [litres]

Вот с этого, или почти с этого момента, в семье у них начались нелады. Последние два года их совместной жизни были бесконечно длинными, словно растянутыми на далекое расстояние. Они тянулись слишком долго, будто резина, медленно наматываемая на барабан. Потому, наверное, что очень часто заполнялись взаимными упреками, скандалами, недомолвками и долгим сердитым молчанием, нависшим в воздухе в предгрозье. Он не хотел ее понимать. А может, и не мог. Говорил чуть ли не со слезами на глазах: куда подевалась моя нежная, тонко чувствующая повелительница, которую я так любил? Ей бы переубедить его, но только люди с годами меняются. Между ними все вроде оставалось по-прежнему, ничто не изменилось. Но это внешне, а внутренне… Не будешь же доказывать, что ты не ишак, — гордость не позволяет, вызывает протест. И вместо того, чтобы переубедить, она сама переходила в наступление. Ты, мол, хорош: целыми неделями пропадаешь невесть где, прикрываешься своей границей. Ты без нее и дня прожить не можешь, тоже мне любовницу нашел! Лучше бы уж завел реальную. А может, так оно уже и случилось?

Глупо, конечно, но это она потом поняла. Никакой любовницы у него не было и быть не могло. Агейченков — человек чести. Он никогда не позволяет себе никаких вольностей.

Долго так продолжаться не могло. И первой не выдержала она. Собрала чемодан, взяла за руку сынишку и ушла к маме. Агейченков потом прибегал, просил вернуться, умолял ее сменить гнев на милость, но в тот момент никакие уговоры не могли поколебать ее. Она была тверда, как скала. Сердце стало каменным, нечувствительным к боли…

Тамара поудобнее уселась на скамеечке в курилке, плотнее запахнула шинель — было все же прохладно, но уходить не хотелось. Просыпающиеся горы представляли собой потрясающую, поистине фантастическую картину. Вершины их побелели, а глубокие трещины в ледниках и узкие ущелья, наоборот, потемнели. Впечатление было такое, что на Главный Кавказский хребет накинули темную, крупную, ячеистую сеть и он выглядел эдакой громаднейшей, пойманной на крючок рыбой, лежащей на боку.

Она снова и снова возвращалась к тому, что с ней случилось. Все эти шесть лет, что она живет одна, показались ей никогда не кончающейся полярной ночью без единого просвета. Были, конечно, увлечения. Она сама пыталась их вызвать. И мужчины попадались неплохие. Но как же им было далеко до Агейченкова, обладающего незаурядным умом, твердым характером и удивительным чувством такта. Во всех стычках, что у них были, нападающей стороной оказывалась она. Он больше отмалчивался, а если и упрекал за что, то мягко, стараясь не задеть ее самолюбия. Другого, или хотя бы подобного ему, ей не встретилось. И она каждый раз разочаровывалась в новом поклоннике, сравнивая его с Агейченковым.

Все эти сорок теперь уже с лишним дней, проведенных в Итум-Калинском отряде, Тамара часто спрашивала себя: что ее сюда принесло? Ведь могла бы спокойненько отказаться. И все поняли бы ее. Да мало ли других горячих точек сейчас на земле! Так нет, настояла! Из себя выходила, когда начальство делало прозрачные намеки и предлагало другие варианты. А почему? Да потому, что ей безумно хотелось увидеть снова Агейченкова, понять, изменился ли он за эти долгие годы и осталось ли в нем хоть толика чувства к ней.

Вот уже скоро конец командировки, осталось всего несколько деньков. А что ей стало известно? Практически ничего. Даже толком не разу основательно не поговорили наедине. Вечно на людях, и он непременно спешащий. Забот по горло. Единственно, что она отметила, — Агейченков стал еще более замкнутым. По его невозмутимому, будто закаменелому лицу ни за что не угадать, какие страсти бушуют у него внутри и есть ли они вообще.

Встречи, разумеется, были, и разговоры тоже. Но исключительно деловые. Как лучше, скажем, обустроить раненых и больных солдат, какую проводить профилактику против простудных заболеваний. И ни слова о личном. О том, что ее тревожило больше всего. Агейченков ни единым намеком не дал своей бывшей жене понять, приятно ли ему ее пребывание в отряде или безразлично; хотел бы он, чтобы она осталась, или рад будет, если Тамара уедет. Вот почему и она держала себя так строго. Разговаривала с командиром отряда только официальным тоном, всем своим видом показывая, что о прошлом она уже не думает. Но в глубине души Тамара давно была готова вернуться к бывшему мужу, попробовать наладить семейную жизнь во второй раз. Возможно, что теперь, когда они прожили в разлуке и многое испытали порознь, все пойдет гораздо лучше. Но даже самой себе она не призналась бы в этом открыто. Такое признание было бы ниже ее достоинства. Представительница знатного княжеского рода Квантарашвили всегда была гордой. И должна оставаться такой, чего бы это ей ни стоило…

Сзади неожиданно подошел Даймагулов. Тамара даже не услышала его шагов. Походка у него была легкой, почти кошачьей, ни один камешек на усыпанной гравием дороге не задевали подошвы тяжелых солдатских ботинок, в которые он был обут. Когда инженер заговорил, она даже вздрогнула.