Под свист пуль [litres]

Задняя дверца уазика приоткрылась, и Даймагулов увидел ее, свою богиню. Через плечо у нее висела медицинская сумка. Но это было последнее, что он увидел. Все плыло перед глазами, сливаясь в какой-то радужный калейдоскоп. Тамара бежала к нему по косогору с расширенными от ужаса глазами и что-то кричала. Он не слышал. Сознание меркло. В голове билась одна-единственная мысль: как дорога и нужна ему эта женщина! Но это продолжалось лишь несколько коротких мгновений. Глаза его были широко открыты, но горы потеряли свое очертание. Небо стало ослепительно ярким, опрокинулось и погасло…

Глава 16

Горе и радость нередко идут рядом и бывают очень похожи по степени воздействия на человеческие души. Только горе ранит и, как заноза, не вытащенная вовремя, сидит в тебе долго-долго непроходящей ноющей болью. Радость же возвышает тебя, делает чище, благороднее, заставляет глядеть на мир радостными глазами и чувствовать блаженство от того, что тебе достался кусочек счастья.

Но если они перемешиваются, наслаиваются друг на друга, то создают такой конгломерат противоречивых ощущений, в котором трудно порой разобраться, определить, что превалирует в сердце твоем. А почувствовать раздрай в чувствах— хуже всего.

Нечто подобное произошло и с Агейченковым. Для него подлинной трагедией оказалась гибель Даймагулова. Тот был долгие годы не только его заместителем, а и близким другом, которому доверяешь все тайные мысли свои и делишь с ним последний кусок хлеба. И неважно, что в последнее время между ними пробежала черная кошка и наступило временное охлаждение. Теперь, когда человека не стало, все это отошло на второй план, позабылось и казалось совсем несущественным. В душе осталась лишь память о верном товарище, готовом в любой момент прийти к тебе на помощь и ради дела пожертвовать, чем угодно.

Даймагулова, если так можно выразиться, хоронили трижды. Прежде всего с ним прощались в отряде. Гроб с телом покойного поставили в центре плаца: благо погода позволяла, — и весь личный состав, в том числе и представители от застав, прощаясь, прошли мимо него в скорбном молчании. Затем его под звуки торжественно-траурного салюта погрузили в вертолет и доставили в Ставрополь. Можно было бы этого, конечно, и не делать. Из части «груз-200» в цинковом гробу отправляют прямо на родину. Но Ермаш распорядился, чтобы тело погибшего выставили в конференц-зале штаба. Здесь многие работали с Даймагуловым, знали его лично и тоже хотели попрощаться. После того как в округе была отдана последняя дань уважения покойному, «цинк» с его телом погрузили в самолет и отправили в родной город на Урал, где он и был похоронен с подобающими почестями.

После этого памятного события прошло всего несколько дней. Жизнь Итум-Калинского погранотряда стала входить в привычную колею, и, хотя по оперативным данным, у нашей границы продолжали скапливаться банды боевиков, никаких провокаций пока не было, попыток прорваться на нашу сторону не предпринималось. Пограничники, однако, не ослабляли бдительности. Агейченков и другие офицеры штаба продолжали объезжать заставы, готовить людей к любым неожиданностям, которые могли последовать.

Обстановка оставалась очень напряженной. То, что делалось на сопредельной стороне — в Грузии, представлялось Агейченкову огромным нарывом на теле, росшим не по дням, а по часам, который должен был вот-вот лопнуть. Лживо-успокоительным заверениям Шеварнадзе уже никто не верил. Грузины по отношению к своим прежним друзьям вели себя подло. Они упорно отказывались от совместной с российскими пограничниками операции по уничтожению бандформирований, заявив на весь мир, что если только россияне войдут на их территорию, это будет считаться оккупацией, и немедленно будут предприняты соответствующие ответные меры.

Слушая эти пространные заявления, Агейченков возмущался до глубины души. Всем существом своим он чувствовал, что попустительство бандитам со стороны Грузии до добра не доведет. Поэтому, когда пришла радиограмма Ермаша, разрешающая ему недельный отпуск для устройства семейных дел, Николай Иванович не то, что напугался, — просто очень был взволнован. Как можно бросить отряд в такой напряженный момент? А вдруг как раз в его отсутствие произойдет нападение боевиков? Его же могут просто посчитать дезертиром.

Ерков, очевидно, понял, какие тревожные мысли обуревают командира. Это он принес ему радиограмму командующего.

— Ты не вздумай отказаться, — сказал он сердито. — Думаешь, если что, без тебя тут не справимся?

— Но что люди подумают? — насупился Агейченков. — Командир смылся в самый напряженный момент.

— Зря ты так плохо о своих подчиненных думаешь, дорогой Николай Иванович, — процедил с упреком начштаба. — Все же знают твою ситуацию. Вы с Тамарой Федоровной должны воссоединиться. И не смей отказываться от поездки. Она ждет тебя и, зная, что командующий разрешил отпуск, а ты не приехал, не поймет твоих благих намерений. Поверь мне! Женщина она гордая. Не забывай, что Тамара из княжеского рода. Прости, но инженер правильно называл ее богиней.