Под Варды синими сводами (СИ)

— Вчера мне донесли, — набрав воздуха в грудь, продолжал Маблунг, словно не слышал вопроса, — вчера мне донесли, что он был убит — тот самый проклятый адан, что прикончил Саэроса.

Повисла тишина. Лис лишился дара речи, услышав эту новость.

— Он к тебе очень привязался… Я решил, что ты должен знать, — снова заговорил начальник стражи, — теперь все кончено — Тугой Лук обрел, что искал…

Внутри у Лиса словно провели холодным лезвием. Даже дыхание перехватило. Он как рыба глотал ртом воздух, не в силах подняться с места. Дрожащей рукой он дотянулся до чаши с вином и осушил ее в два глотка. Маблунг поднялся со своего места и сказал, ставя на стол свою пустую чашу:

— Иди к себе сейчас, я прикажу тебя подменить. Мне нужно доложить госпоже.

Было лучше, чтобы никто не видел Лиса на боевом посту в таком состоянии — утром того дня в Менегрот пожаловала большая делегация наугрим Ногрода. Впервые за многие месяцы на лице Владыки Тингола вместо беспокойства отобразилось торжество. Он улыбался, гордо вскинув подбородок, на бледном лице рдел едва заметный румянец. Всем своим видом Таур Элу показывал, насколько пришедшие наугрим пришлись ко двору. Им отвели лучшие гостевые покои в огромном дворце и в честь их приезда королевский обед изобиловал умело приготовленными угощениями, подававшимися лишь по большим праздникам.

Пошатываясь, Лис кое-как добрался до своих покоев и рухнул на кровать, не раздеваясь, сняв лишь тяжелый пояс с прикрепленными к нему кинжалами и мечами. Он думал о своем наставнике, не веря в его гибель. Ведь он не успел научиться у Белега стольким вещам и знаниям, не рассказал ему всего, что хотел и сам не смог задать учителю и другу столько вопросов, ответ на которые хотел бы знать. Лис так и не спросил его о леди Галадриэль. Ведь это из-за нее Куталион так отчаянно бросался всегда в самую гущу боя, всегда стремясь быть там, где война, поближе к смерти. От этих мыслей у Лиса закружилась голова, и прошиб холодный пот. Он представил, каким адом, должна была быть жизнь всегда веселого, улыбчивого, любящего шутить, Белега, и мысли сами собой перенеслись в ту ночь, когда он понял, какое наслаждение приносит слияние тел.

Каждый вечер Тэран-Дуиль засыпал в отведенной ему комнате в королевских чертогах думая о Мирионэль. В его ночных мыслях тревога и страх смешивались с нестерпимым обжигавшим хроа желанием. Он ворочался на ложе, ища удобного положения, чувствуя как пульсирует там, под покрывалом, плоть и, сминая подушки, сжав в кулаках простыни, тихо стонал, вздрагивая и глубоко вздыхая, от не находящего выхода томления.

В ту ночь, как и в предыдущие, Тэран-Дуиль погрузился в сон совершенно измученным, с волосами, мокрыми от пота и гулко стучащим в груди сердцем.

Из сна его вырвал крик трясущего его за плечи Саэлона:

— Просыпайтесь, браннон! Во дворце тревога!

Они жили в своем маленьком форте на Одиноком Холме и та скудная информация, которую сыновья Феанора получали из-за его пределов, не могла удовлетворить потребность в ней Маэдроса и его братьев.

Вернувшийся из Нарготронда гонец сообщил, что там ничего не знают о судьбе Тьелпе. Было известно, что он в составе отряда, ведомого кузеном Артаресто, воевал в рядах Западной Армии Нолдарана Финдекано. Из боя он не вернулся, как и более чем две трети тех, кто был в отряде Ородрета. Услышав эти новости о сыне, Куруфин метался по крепости как умалишенный. Все эти годы он изводил себя мыслями о Тьелпе. Не мог простить себе его потери. Теперь уж кто знает, как все завертелось? Эта синдарская ведьма, ублюдок Финдарато, его святоша братец Артаресто, толпа горожан, и влюбленный Турко посередине. О Турко Куруфинвэ думал со злобой, тесно переплетенной с другим чувством. Красавчик Турко — ему бы родиться девой, но нет, угораздило же появиться на свет мужчиной, как и он, Курво. Пятый сын Феанора любил Келегорма. Одно дело — любить жену, его Вэнлинде была среди самых прекрасных дев нолдор, и совсем другое этот смазливый старший брат, казавшийся младше его. У Курво, как у их отца, мужественность была написана в глазах и била из всех пор на теле, а Турко был много нежнее по натуре, пошел в мать. Он вздрагивал и мелко дрожал, когда Курво обнимал его сзади, прикасаясь к самым чувствительным местам его совершенного тела, сминая одежду, шепча в осанве горячие слова, зарываясь лицом в крупные золотые кольца его пышных кудрей. Его прекрасный Тьелкормо стонал, умоляя «Еще, еще, ну же…» доводя до исступления и так терявшего всякий разум Курво. Он был его бесом, личным Проклятием и его ненаглядной красой, и тоской, и самой гибельной страстью, без которой он не мог жить. Чувствовал, что не мог.

Морьо, товарищ их детских игр, с которым поначалу они были неразлучны, проводя втроем свободное от учебы в мастерской отца время, постепенно, то ли почувствовав что-то, то ли тоже обнаруживая характер одиночки, отделился от них, став больше общаться с их старшим.