Подарок от Гумбольдта

– Чарли, дружище, дела подождут. Знаешь, я восхищаюсь тобой. Жалуешься, что оторван ото всего. А я приезжаю и вижу: ты в самой гуще жизни. – Текстер нахально льстил мне, зная, как я люблю, чтобы меня считали знатоком Чикаго. – Кантебиле тоже гоняет мяч в вашем клубе?

– Едва ли он член клуба. Лангобарди не любит мелких хулиганов.

– Кантебиле – мелкий хулиган?

– Я плохо его знаю. Но держит он себя как главарь мафии, шут гороховый. Жена у него диссертацию пишет.

– Эта рыжеволосая цыпочка в мини и туфлях на дюймовой платформе?!

– Нет, это не жена.

– Здорово он дал условный стук, правда? А на секретаршу ты обратил внимание? Нет, ты только посмотри на эти стеклянные коробки. Откуда он собрал столько образцов доколумбова искусства? И японские веера – восторг. Дружище, я тебе вот что скажу. Никто по-настоящему не знает цену нашей стране. Америка – это чудо! Присяжные социологи отделываются прескучными фразами. Ты – другое дело. Можешь сказать новое слово. Чарли, ты должен описать свою жизнь – день за днем, неделя за неделей вперемешку со своими идеями. Ты заново откроешь Америку!

– Помнишь, я рассказывал тебе, как водил дочек посмотреть колонию бобров. Это было в Колорадо. Так вот, по берегам озера служители расставили щиты с описанием жизни этих грызунов. Бобры не думают, как живут, они едят, плавают, точат деревья, размножаются, то есть остаются самими собой. Но человеческие особи сходят с ума от описаний их жизни. Мы ждем не дождемся, когда раскроет рот Кински, Мастерс или Эриксен. Без конца читаем о разрыве тесных связей бытия, одиночестве, отчуждении и все таком прочем.

– Значит, ты не хочешь сообщить нам свежую информацию о распаде человеческой личности? Господи, как же я не люблю это словечко – «информация»! Ты ведь постоянно занимаешься социологическим анализом – зачем? Взять хотя бы твою статью для «Ковчега», которую ты мне прислал… кажется, она у меня с собой… ты предлагаешь в ней экономическую интерпретацию личных странностей человека. Погоди, убежден, что она у меня в «дипломате». Ты выдвигаешь довод о том, что на нынешней стадии капитализма, очевидно, существует связь между сужением инвестиционных возможностей и поисками новых путей вклада отдельной человеческой личности в мировую цивилизацию. Даже Шумпетера цитируешь. Да, вот она. «Может показаться, что эти побуждения носят чисто психологический характер, но, скорее всего, они объясняются экономическими причинами… Люди думают о себе как о созидательных, творческих натурах, и в этой самооценке – потребность общества в экономическом росте».

– Хватит меня цитировать. Я сегодня на дух не переношу подобные рассуждения.

У меня какой-то особый талант генерировать новые замечательные идеи. Вместо того чтобы вместе со мной сожалеть об этой небольшой слабости, Текстер завидовал мне. Ему хотелось быть частицей мировой интеллигенции, и не только частицей, но кандидатом в пантеон, носителем нового слова, какими были Альберт Швейцер, Артур Кестлер, Сартр, Витгенштейн. Он не понимал, почему я не разделяю это стремление. Слишком высокомерен, слишком большого мнения о себе, говорил он. А я просто не претендую на роль вождя мировой интеллигенции в отличие от Гумбольдта. Он верил в анализ, поэзии предпочитал «идеи», был готов отдать Вселенную ради того, чтобы достичь нижних слоев высших культурных ценностей.

– Походи по Чикаго, как Ретиф де ла Бретон по Парижу. Опиши свои наблюдения. Это будет сенсация, – убеждал меня Текстер.

– Текстер, мне нужно поговорить с тобой о «Ковчеге». Мы хотели дать новый импульс интеллектуальной жизни страны. Хотели переплюнуть «Американ меркьюри», «Дайал», «Ревиста де Оксиденте». Мы несколько лет обсуждали этот проект. Я угробил на него кучу денег, оплачивал все счета. Но где он, «Ковчег»? Я верю в тебя, считаю тебя превосходным редактором. Мы публично объявили о создании нового журнала, и авторы начали присылать материалы. А мы сидим на них как собака на сене. Я получаю десятки негодующих писем, мне даже угрожают. Ты сделал из меня козла отпущения. Меня обвиняют в ста смертных грехах и при этом ссылаются на тебя. Ты стал специалистом по Ситрину, знаешь, как я работаю, как не разбираюсь в женщинах, знаешь все мои недостатки. Я не обижаюсь, хотя был бы рад, если бы ты перестал объяснять меня и вкладывать в мои уста характеристики других людей: что X – тупица, а Y – недоносок. Это ты их так называешь, а не я.

– Хочешь знать, почему не выходит первый номер? Скажу напрямик: ты завалил меня антропософскими материалами. Ты человек начитанный; если увлекся, значит, в этом учении что-то есть. Но не можем же мы забить весь номер рассуждениями о душе.

– Почему не можем? Теперь много говорят о психике.

– Психика – понятие научное. К антропософским же понятиям читателя надо приучать постепенно.

– А зачем ты накупил столько бумаги, скажи на милость?

– Хотел напечатать пять номеров подряд, без перерыва. Это привлекло бы внимание. Кроме того, я получил массу заявок.

– А где же теперь эта бумага?