Подарок от Гумбольдта

– Сэр, на днях я штудировал брошюру под названием «Движущая сила духовного в мировой истории» и наткнулся на интереснейший пассаж о сне. Там говорится, что человечество разучилось спать. Во время сна не происходит того, что должно происходить, и поэтому мы просыпаемся неотдохнувшие, опустошенные, в дурном настроении. Скажите, правильно ли я понимаю? Наше физическое тело спит, эфирное тело – тоже, но наша душа отлетает от нас – так?

– Да, душа отлетает в сверхчувственный мир. Попросту говоря, уходит в свою собственную стихию.

– Я был бы рад так думать.

– Что же вам мешает?

– Хорошо, попробую… В сверхчувственном мире душа встречается с невидимыми силами, которые были ведомы еще в древние времена посвященным. Не все высшие существа доступны живым, только иные из них, но и они есть благо – верно? Далее в брошюре говорится, что слова, которые мы произносили днем, ночью как бы отдаются в нас эхом.

– Не слова в буквальном смысле, – поправил меня доктор Шельдт.

– Конечно, не слова, а их смысл, настроение, которое они передают, чувство радости или горя. Но поскольку мы заняты никчемными делами и валяем дурака, поскольку наш язык засорился, а слова стерлись, то высшие существа слышат только неразличимый гомон и бессмысленное бормотание, как телевизионная реклама собачьей снеди. Наша речь ничего им не говорит. Что они могут получить от нашего практицизма, от нашей жизни, где нет ни мысли, ни поэзии? В итоге мы тоже слышим во сне лишь шевеление грубой материи, шелест листьев, жужжание кондиционера. Высшие существа не могут понять нас и помочь нам. И сами они непостижимы для нас. Правильно я понимаю?

– В общем и целом – да.

– В этой связи я вспоминаю моего покойного друга, поэта, который жаловался на бессонницу. Теперь я вижу, почему он плохо спал. Ему было стыдно, что он не находил на ночь верных слов. Уж лучше бессонница, чем угрызения совести.

«Буревестник» тем временем остановился у громадного административного здания на улице Ласалль, именуемого в просторечии «Притоном». Кантебиле выскочил на тротуар. Пока он помогал Текстеру выбраться из машины, я спросил у Полли:

– Скажите, Полли, что тут происходит?

– Этот Стронсон попал в беду. Большущую беду. В завтрашней газете все написано.

Мы прошли вестибюль с балюстрадами и выложенным плитками полом и на скоростном лифте взмыли на энный этаж. Точно гипнотизируя меня, Кантебиле неумолчно твердил: «Десять косых сегодня – пятнадцать в четверг. Пятьдесят процентов за три дня, слышите?» Лифт остановился. Мы оказались в широком, сверкающем белизной коридоре. Подошли к величественным дверям из кедрового дерева с золоченой табличкой «Инвестиционная компания Западного полушария». Кантебиле постучал: три раза, пауза, раз и еще раз. Странно, зачем нужен условный стук? Хотя, с другой стороны, ясно: у человека, который обещает такой рост денег, нет отбоя от инвесторов. Дверь открыла красавица секретарша. Пол в приемной был устлан коврами.

– Он еще здесь, – сказал Кантебиле. – Вы, мужики, подождите. Я мигом.

Текстер сел на низенький, напоминающий козетку, диванчик. Мужчина в серой куртке уборщика возил по коврам рычащий пылесос. Текстер снял пижонскую шляпу, пригладил придворную челку на неровном лбу, вставил в прямой рот гнутую трубку и бросил: «Садись!» Я отдал ему пакет с осетриной и джемом, остановил Кантебиле у самых дверей кабинета Стронсона и выхватил у него из-под мышки газету. Он схватился за нее, потянул к себе. Я не отпускал. Пальто у Кантебиле распахнулось, и я увидел у него за поясом револьвер, но меня уже ничто не могло остановить.

– Чего ты хочешь? – буркнул он.

– Хочу посмотреть колонку Шнейдермана.