Подарок от Гумбольдта

– Утоление жажды происходит не у меня во рту. Жажду утоляет вода, и вода – часть внешнего мира. То же самое с истиной. Истина – всеобщее достояние. Я знаю, что два плюс два – четыре. Все остальные тоже знают, что четыре. Следовательно, эта истина не зависит от моего «я». Это я осознал. Мне понятно и утверждение Спинозы, что, если бы у камня было сознание, он мог бы мыслить. Представьте, что камень бросили. Он летит и думает: «Я лечу по воздуху», – как будто он сам полетел. Но если бы камень обладал сознанием, это был бы уже не камень, а нечто другое. Мышление, способность думать и познавать – источник свободы. Благодаря мышлению мы знаем, что существует дух. Наше тело – орудие и зеркало. Дух видит себя в теле, так же как я вижу себя в зеркале. Земля – это зеркало наших мыслей в точном смысле этого слова. Объекты внешнего мира – это воплощение мысли. У зеркала должно быть темное покрытие с обратной стороны, иначе мы ничего в нем не увидим. Смерть человека и является таким покрытием. Любое ощущение, любое восприятие – это маленькая смерть. Ясновидящий своим внутренним оком видит это. Чтобы обрести внутреннее око, человек должен выступить из себя и смотреть со стороны.

– Да, все это есть в книгах, – говорит доктор Шельдт. – Не убежден, что вы разобрались до конца, но начала усвоили.

– Да, полагаю, я кое-что понял. Божественная мудрость сама идет навстречу жаждущему разуму.

Доктор Шельдт начинает рассуждать на евангельскую тему: «Я есмь свет мира». Под «светом мира» он понимает также и Солнце. Затем рассказывает, что Евангелие от Иоанна вдохновлено исполненными мудростью серафимами, а Евангелие от Луки – пламенно любящими херувимами. Серафимы, херувимы и престолы, поясняет он, это высшие по небесной иерархии сверхъестественные существа, возвещающие волю Божью. Я не вполне улавливаю нить его рассуждений и говорю:

– У меня нет опыта постижения высоких материй, доктор Шельдт, но то, что я слышу, внушает утешение и добрые чувства. В ближайшее время, как только жизнь будет спокойнее, я займусь этим всерьез.

– А когда она будет спокойнее?

– Не знаю. Вам, наверное, не раз говорили, как крепнет душа после беседы с вами.

– Вы не должны ждать, пока жизнь будет спокойнее. Надо самим делать ее спокойнее.

Он видел, что я сомневаюсь. Не могу испытывать спокойствие, когда на свете есть такие явления, как фазы Луны, духи огня, Сыны Жизни, Атлантида, лотосообразные органы духовного восприятия, неожиданное смешение Авраама и Заратустры, второе пришествие Христа и Будды. Для меня это было чересчур. И все-таки, когда антропософия касалась того, что я знаю, – или думаю, что знаю, – о себе, о сне и сновидениях или о смерти, она представлялась мне верной доктриной.

И еще мертвые, о которых тоже надо думать. Если я не вконец потерял к ним интерес, если не просто грущу по ушедшим родителям, Демми Вонгель, фон Гумбольдту Флейшеру, то обязан разобраться в том, что такое смерть. Можно ограничиться признанием того, что смерть – явление окончательное и мертвые мертвы. Но это означает, что человек отрекается от своих ранних чувств и стремлений. А можно попытаться глубже исследовать феномен смерти. Что до меня, то я не мог не предпринять такой попытки. Легче, конечно, считать своих мертвецов товарищами по плаванию в бурных водах житейского моря, которые стали жертвой кровожадного Циклопа, и думать об их гибели как о невосполнимой утрате. Или рассматривать существование как битву, бой, после которого павших зарывают в землю или сжигают. Тогда незачем размышлять о мужчине, который дал тебе жизнь, о женщине, носившей тебя под сердцем, о Демми Вонгель, которую я видел последний раз в аэропорту Айдлуайлд, когда она поднималась по трапу в самолет – длинноногая, накрашенная, с сережками в ушах, о блистательном мастере искусства вести беседу, незабвенном фон Гумбольдте Флейшере, которого последний раз я лицезрел жующим жалкий кренделек где-то в районе Западных Сороковых улиц Нью-Йорка. Ничего не стоит признать за неоспоримый факт то, что они просто исчезли навсегда, как в одно прекрасное мгновение исчезнешь и ты. Когда газеты пестрят сообщениями о том, что на улице среди бела дня, на глазах у толпы зевак, убили человека, в таком равнодушии нет ничего нелогичного. Смерть поминутно выхватывает из человеческих рядов одного за другим. Запугивание и убийства – самые естественные вещи в мире. Такие взгляды глубоко укоренились в обществе и пронизывают деятельность всех его институтов, политику, просвещение, банковское дело, судебные органы. Вот почему я ходил к доктору Шельдту потолковать о серафимах, херувимах, престолах, властях, началах и других ангельских чинах.

При последнем посещении я сказал: