Подарок от Гумбольдта

– Подняли до тридцати. Я переменил свое мнение о Барбеше. Он здорово на них давит. С другой стороны, что для этих ублюдков двести тысяч? При таких-то кассовых сборах? Так, прыщик на одном месте. И еще. Мы должны думать о налогах и о том, не стоит ли получить с них в иностранной валюте. Если в лирах, то выйдет побольше. У «Кальдофреддо» колоссальный успех в Риме и Милане. Не возьму в толк, почему итальянцы-макаронники так клюют на людоедство. Да, в лирах побольше выйдет, хотя Италия разваливается.

– Предпочитаю доллары, – заявил я. – У меня есть брат, в Техасе живет, он их в выгодное предприятие вложит.

– Хорошо иметь такого брата. Как тебе там, в шпанистой Гишпании? Худо?

– Нисколечко. Почти как дома. Читаю антропософские книги, погружаюсь в медитации, хожу в Прадо, каждый уголок знаю. Как дела со вторым сценарием?

– Чего спрашиваешь? Я в этом не участвую.

– Верно, не участвуешь.

– Тогда какого хрена я должен что-то говорить? Ладно, так и быть, скажу. Они проявили интерес. Предложили Барбешу три тысячи за трехнедельный опцион. Говорят, им нужно время, чтобы показать материал Отвею.

– Отвей и Гумбольдт очень похожи друг на друга. Может, это сходство что-то значит? Устанавливает некую невидимую связь. Убежден, Отвей клюнет на Гумбольдтов сюжет.

На другой день в Мадрид приехала Кэтлин Тиглер. Заскочила по пути в Альмерию, где будет сниматься новый фильм.

– К сожалению, компания, которой я продала опцион на Гумбольдтов сценарий, решила не брать его, – сказала она.

– Это который?

– Ну тот, который Гумбольдт завещал нам с тобой, помнишь?

– Помню.

– Прости, я так и не послала тебе твою долю, три тысячи… Затем и приехала в Мадрид, чтобы договориться с тобой об условиях продажи этого сценария.

– Знаешь, Кэтлин, я только сейчас сообразил, что предпринял кое-какие шаги по продаже этого сценария другой компании.

– Вот как? Значит, продаем одну и ту же вещь одновременно двум покупателям? Но это некрасиво.

Так развивались события. Бизнес автономен, у него свои законы, которым мы подчиняемся – хотим того или нет. Бизнес навязывает нам свои условия. Мы говорим его языком и мыслим его категориями. Бизнесу безразлично, что я потерпел неудачу в любви, устоял перед чарами горящего лица Ребекки Вольстед, изучаю начала антропософии. Опираясь на свои трансцендентные силы, бизнес заставляет нас сообразовывать жизнь с его практикой. Даже сейчас, когда и Кэтлин, и мне следует обдумать множество личных дел, которые с человеческой точки зрения имеют огромное значение, мы говорим о контрактах, опционах, покупателях и предполагаемой выгоде.

– Вообще-то ты, конечно, не обязан присоединяться к соглашению, которое заключила я.

– Погоди… Помнишь, как в Нью-Йорке мы толковали о сценарии, который мы с Гумбольдтом состряпали в Принстоне…

– Это о нем меня расспрашивала Люси Кантебиле? Сам он позвонил мне на днях в Белград и стал донимать какими-то загадочными вопросами.

– …чтобы разогнать скуку? Гумбольдт в то время добивался учреждения кафедры поэзии – хотел занять кресло заведующего.

– Ты утверждал, что это сплошная чепуха. Я и думать о нем забыла.

– Так вот, он лет двадцать где-то провалялся. Потом его нашли, точнее, украли, и сделали из него фильм «Кальдофреддо».

– Ни за что не поверю! Неужели та, как ты говорил, «чепуха» легла в основу этого блокбастера? И вы с Гумбольдтом его авторы?

– Ты видела этот фильм?

– Конечно, видела. Вы вдвоем дали Отвею возможность сыграть замечательную роль. Ну и ну!

– Я только что вернулся из Парижа, где доказал постановщикам наше авторство.

– Да, компании теперь придется раскошелиться. Ты же можешь выдвинуть против них серьезнейшее обвинение. Плагиат – страшная штука.

– Еще один судебный процесс лет на десять? Выбросить четыреста – пятьсот тысяч на гонорары адвокатам? Нет, уволь. Мне скоро шестьдесят стукнет. Возьму тысяч сорок – пятьдесят, и дело с концом.

– Как компенсацию за причиненный моральный ущерб? – возмущенно воскликнула Кэтлин.

– Зато я буду обеспечен несколько лет и смогу посвятить себя интеллектуальным занятиям. Я, конечно, поделюсь с дядей Вольдемаром… Знаешь, Кэтлин, когда я узнал, что Гумбольдт оставил завещание, то подумал: вот, выкинул еще один, теперь уже последний, номер. Но все юридические формальности он выполнил. Знал цену своим бумагам. Не сомневался, что и на его улице будет праздник. И этот праздник пришел, черт возьми! И самое любопытное, что публика с восторгом встретила его дурачество.

– И твое тоже, – улыбнулась Кэтлин. Когда она улыбалась, на ее лице собиралось множество мелких морщинок. Я с грустью смотрел на эти признаки старения женщины, которую помнил молодой и красивой. С морщинками тоже можно жить – надо лишь видеть в них следы прежних улыбок. Морщинки – как печальная пошлина, взимаемая за былое счастье.

– Но что он должен был сделать, чтобы его принимали всерьез?