Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Завоевывая ступеньку за ступенькой на этой социальной лестнице, художник утверждался в обществе. В результате такой карьеры художник получал главное — крупные государственные заказы. Уже во времена Второй империи при императоре Наполеоне III этот поток был огромен, но он стал просто необъятен при Третьей республике, во времена которой Мария Башкирцева жила и училась в Париже. В этот период была предпринята колоссальная реконструкция и реставрация памятников, разрушенных коммунарами. Например, коммунары снесли Вандомскую колонну со статуей Наполеона I, которую восстановили при Третьей республике в 1874 году. Кстати, к этому акту вандализма был причастен живописец Курбе, которого при Республике суд приговорил к возмещению убытков государству.

Республика меценатствовала без всякой меры, понимая, что утвердить себя можно прежде всего через искусство. В Париже велось грандиозное строительство, архитектор Шарль Гарнье только что возвел здание «Гранд-Опера» (1860–1875 гг.), начатое еще при Наполеоне III, роскошный образец стиля Второй Ампир. В городе возводились здания городского муниципалитета, Дворца правосудия и Сорбонны, Французского театра и Счетной палаты. Все эти здания расписывались фресками и украшались по фронтонам скульптурой. Работу получали сотни скульпторов и живописцев. Так продолжалось многие годы едва ли не до конца столетия, ибо стиль не кончается вместе с эпохой, он зачастую переживает ее. Роскошнейший стиль Второй империи, с его мишурой, помпезностью, перегруженностью в деталях и театральной эффектностью, давший работу ни одному поколению художников, затянулся на протяжении всей Третьей Республики, хотя Империя давно уже канула в Лету.

Молодой человек, захотевший стать художником, прежде всего отправлялся в Париж, ибо только в Париже можно было получить это звание. Первоначально путь его лежал в Школу изящных искусств при Академии Художеств. Иногда до, иногда даже после Школы, художники занимались в многочисленных частных мастерских и академиях живописи, которые вели профессора Академии художеств и Школы. Зачастую эти занятия длились долгие годы. Например, Эдуард Мане в течение десяти лет занимался в мастерской известного художника Кутюра и не думая поступать в Школу изящных искусств. Эти же профессора, державшие частные мастерские, составляли протекцию своим ученикам для поступления в Школу, или для предоставления их картин на официальный Салон, поскольку многие из них были и членами жюри Салона. Член жюри, кроме негласного протежирования своего ученика, мог и вполне официально представить одного ученика в Салон без конкурса по своему усмотрению. Члены жюри пользовались этим правом по своему усмотрению, чаще всего этим они ублажали своих любовниц или высокопоставленных приятельниц, то есть протаскивали в Салон тех, за кого просили кокотки или принцессы из Сен-Жерменского предместья. Этот обычай носил название «благотворительности» или «милосердия»:

«Таков был обычай: члены жюри имели право на «благотворительность», — пишет Эмиль Золя в своем романе «Творчество», — каждый из них мог выбрать из общей кучи одну картину, хотя бы самую негодную, и ее принимали без всякого обсуждения. Обычно такую милость оказывали беднякам. Эти сорок картин (по числу членов жюри — авт.), выуженные в последнюю минуту, были теми голодными нищими, которые стоят, переминаясь у порога, пока им не разрешат примоститься в конце стола».

Так, например Поль Сезанн, которого жюри Салона отвергало на протяжении многих лет, кажется, в единственный раз сумел попасть на него только тогда, когда ему было уже сорок три года, и то, как ученик своего друга Антонена Гийме, члена жюри. Случилось это в 1882 году. Именно этот случай с Сезанном описывается в романе его многолетнего друга и однокашника по коллежу в Эмсе Эмиля Золя. Главный герой романа Клод Лантье, образ составленный как бы из черт реальных Клода Моне и Поля Сезанна, попадает в Салон, в результате «благотворительности» художника Фажероля. Мария Башкирцева, двадцати одного года, попала в Салон на два года раньше, чем Сезанн, в 1880 году, у нее были серьезные протеже, и живопись ее была вполне в русле академических тенденций, когда картину не обязательно надо было увидеть, а достаточно было пересказать, то есть сюжет значил больше, чем собственно живопись.