Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Было в таком отношении к художнику что-то святое. Посещать Салон полагалось не раз, и не два, а много раз. Статьи критиков обсуждались в каждой аристократической и буржуазной семье за обедом. Царил культ Салона, пусть наивный, ребяческий, в какой-то степени глупый, но совершенно искренний. Если покупалась что-то в Салоне, то покупалась картина, которая понравилась, которая искренне пришлась по душе. В двадцатом веке стали покупать имена, пользуясь услугами маршанов.

Что такое был Салон для русского человека, поведал нам прекрасный художник и историк живописи Александр Николаевич Бенуа:

«Парижский Салон»! Сколько слилось в этом слове для сердца каждого россиянина былого времени. И без того он рвался всей душой вот сюда — на берега Сены, на родину всевозможных кумиров литературы, искусства, истории. Но это влечение становилось мучительным, когда наступала весна, когда у нас на берегах Невы (или Москвы-реки, или Волги) только-только появлялись почки, а здесь по газетным сведениям и по рассказам счастливцев, стояло тепло, цвели каштаны, а двери «Дворца индустрии» растворялись настежь, дабы дать многочисленной толпе радость любоваться новонапечатанным художественным творчеством. И как оттуда казалось это зрелище парижской выставки заманчивым! Каким блестящим и славным!..

И спустя дней пять после того, что придет известие о том, что Салон открылся, — в витринах наших петербургских магазинов, у Мелье (в доме Голландской церкви), у Вольфа (в Гостином дворе) и еще кое-где появлялся первый выпуск «Figaro Salon» с текстом Альбера Вольфа и номер «Illustration», посвященный все тому же Салону. А еще через день или два прибывали иллюстрированный каталог и всякие книжонки особого привкуса, вроде «Nu du Salon» («Обнаженная натура в Салоне» — фр.), в которых типично парижские борзописцы и магистры бульварных элегантностей излагали свой «взгляд и нечто» по поводу новых произведений искусства. Словом, открытие Салона было событием мирового значения…»

Аристократия, а впоследствии буржуазия и высшее чиновничество, сами достаточны безграмотные и неискушенные, но желающие приобщиться к великому и святому искусству, для того, чтобы приобретать картины должны были иметь на них некий штамп, печать, удостоверяющую ценность произведения искусства, эту печать и ставил Салон. Репутацию художника создавало мнение жюри, члены которого назначались Академией и которые в свое время сами прошли все эти ступени.

Правда, во времена Башкирцевой жюри стали избирать по спискам. Со следующего, 1881 года, организация Салонов перешла к Ассоциации художников и избирателями жюри стали сами художники, которые до того хотя бы раз уже выставлялись в Салоне. Это избранное жюри, как и прежнее академическое, почти всегда состояло из тех же самых влиятельных персон и всегда отстаивало интересы «своих». Шла открытая торговля голосами: ты проголосуй за моего, я отдам свой голос за твоего. Члены жюри ходили со специальными блокнотами, куда заносили свои заметки, чтобы ничего не запамятовать. При всем при этом, конечно же, происходила и путаница. Словом, конкурс в Салоне был таким же конкурсом, какими они являются и до сих пор, будь то конкурс художественный или кинофестиваль, то есть насквозь продажным, блатным и необъективным, где процветает кумовство, интриги и неискренность, Это в такой же мере относится к тем конкурсам или фестивалям, которые имеют долгую историю и мировой престиж, как и к мелким, где идет та же непримиримая грызня за известность в местном масштабе и за шматок сала.

Тем не менее результаты этих Салонов приносили дивиденды, ими тщеславные и неумные представители искусства чрезвычайно гордились, а мало разумеющая в сих обстоятельствах публика, кушала и кушает до сих пор, все, что им преподносится, как победа или открытие.

Известный собиратель Амбруаз Воллар, оставивший воспоминания о Поле Сезанне, вспоминает такой случай:

«Другое воспоминание, которое осталось у меня от выставки, — это моя ссора с художником З. Так как он с похвалой отозвался о даре цвета Сезанна, я, думая, что доставляю ему удовольствие, предложил обменять один маленький этюд Сезанна на что-либо из его собственных произведений. Он с удивлением взглянул на меня:

— Вы, очевидно, не знаете, что я был представлен в Салоне к третьей медали!

Я сомневаюсь, что, продав бы всю свою мастерскую по ценам, на которых застыли картины премированного художника, он смог теперь предложить эквивалент этой маленькой картины, к которой он некогда отнесся с таким презрением».

В начале 1880 года, после более двух лет занятий у Жулиана, Мария Башкирцева по его совету решается представить свою картину в Салон. Безусловно, имеет значение и то, что ее соперница Бреслау уже выставляла свою картину на предыдущем Салоне 1879 года, где Мария ее отметила для себя, как хорошую, наряду с портретом Виктора Гюго кисти Бонна. В основном же, она оценивает Салон, как жалкую мазню, на фоне которой начинаешь считать себя чем-то, когда еще ничего не достигнуто.