Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

«Быть может, я скажу что-нибудь невозможное, но, знаете, у нас нет великих художников. Существует Бастьен-Лепаж… а другие?.. Это знание, привычка, условность, школа, много условности, огромная условность.

Ничего правдивого, ничего такого, что бы дышало, пело, хватало за душу, бросало в дрожь или заставляло плакать». (Запись от 12 мая 1879 года.)

Но таковы правила игры, других она не знает, — надо выставляться в Салоне и стараться получить медаль. Тем более, что там, в Салоне, есть великий Леон Бонна, есть Жюль Бастьен-Лепаж, сравнительно молодой, но уже очень известный живописец, которого она ценит и даже впоследствии будет называть гением. Эмиль-Огюст Каролюс-Дюран. Всех вышеперечисленных она называет «большими талантами». Есть, наконец, Жан-Луи-Эрнест Мейссонье, член Института, увенчанный всеми степенями ордена Почетного легиона, живописец, картины которого при жизни продавались за такую цену, которую не получал при жизни ни один живописец до него. Цены за его произведения остались легендарными. Например, картина «Наполеон III при Сольферино» была продана за 200 тысяч франков и перепродана вскоре ее первым владельцем за 850 тысяч. Перед самой смертью в 1890 году он продал свою картину «1814» за 850 тысяч франков, теперь она находится в Музее Орсэ в Париже. В это же самое время импрессионисты получали по сто-двести франков за полотно, которое им удавалось продать. Такая небывалая слава Мейссонье была не совсем заслуженна, как было незаслуженно и последовавшее за ней глубокое забвение. Перед крошечными, не больше почтовой открытки, картинками Мейссонье всегда толпились десятки зрителей, рассматривая в лорнеты и даже лупы, как выписана каждая деталь, каждая пуговичка, каждый камушек в украшении, надетом на персонаже. Он славился своей маниакальной дотошностью в изображении деталей. Кстати, Сальватор Дали обожал Мейссонье. И кричал, что будущее — за академизмом.

Кроме самого знаменитого Мейссонье, есть в Салоне еще Александр Кабанель, известный тем, что получил Римскую премию в 21 год и стал членом Института в 28, профессор Лефевр, преподававший у Жулиана в Академии, и многие другие, всех не перечислишь. Наконец, в Салон уже попала ее соперница Луиза-Катрин Бреслау! Правда, кто такие они теперь? Безусловно, специалистам их имена известны, но уже не в каждой энциклопедии эти имена найдешь. Импрессионисты, существовавшие на периферии официального искусства давно затмили академистов. В сознании публики существуют только они. Вот как об этом противостоянии написал Александр Бенуа, посетив в 1933 году в Париже выставку «Жизненное убранство во времена III Республики»:

«Тут воссоздание происходит под знаком культурно-исторической характеристики, и из всего этого, действительно, возникает le decor de la vie (жизненное убранство — фр.) во всей специфической своей бытовой курьезности. В другом же ряде произведений мы видим нечто совершенно иное, то, что почти всеми тогда отвергалось, что почиталось за безумие и уродство и, что, по иронии судьбы, доставляет сейчас наиболее сильные радости чисто художественного порядка…

Мой «упрек» устроителям в этом и заключается. За самый факт, что они украсили стены одного зала шедеврами Ренуара, Дега, Мане, Берты Моризо, Сислея, за это, разумеется, их попрекать нельзя. Но, с другой стороны, именно высокое и безусловное качество всех этих произведений нарушает историческое настроение и вредит целости «амбианса» (окружения, среды — фр.). Из всех этих картин глядят на нас тогдашние живые люди и самая жизнь. Это, вероятно, и шокировало в них современников, преданных царившей тогда системе условностей. И это сейчас вносит на выставку какой-то «вольный воздух» в атмосферу, сама затхлость которой является типичной и помогает воссозданию того времени… Подлинное «вечное» искусство оказывается несколько неуместным рядом со всем тем, что только выражает известную эпоху…

…Но лучше перейти к тем явлениям, что не столь бесспорны в чисто художественном смысле, но зато как-то особенно характерны для эпохи.

…совершенно не требует оговорок достоинство портретов Бугро (знаменитая г-жа Бусико — достойная представительница торговой аристократии), Бодри, Бонна, г-жи Аббета (Сара Бернар), Бастьен-Лепажа (особенно поражает мастерством «Гамбетта на смертном одре»), Шаплена, Делонэ, Жаке, Каролюс-Дюрана, Венкера (портрет г-жи Кокто — матери поэта), г-жи Бреслау, Бланша и, в особенности, Больдини».

Как мы видим, в первом списке представлены имена, которые теперь известны всему миру, а во втором списке — в основном те, на которые ориентировалась в своем творчестве Башкирцева. О Леоне Бонна она говорит в неизменно возвышенных тонах, Жюль Бастьен-Лепаж, впоследствии ее близкий друг, писавший картину «Гамбетта на смертном одре» в присутствии Марии Башкирцевой, а уж о Луизе Бреслау мы упоминали и упомянем еще не раз. Башкирцева осталась предана царившей системе условностей.

Буржуазия хотела узнавать себя в картинах, выставляемых в Салонах. Вот как Ж.-П. Креспель характеризует это время: