Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

Такъ закончилъ Могутовъ свою длинную рѣчь. Ровный и серьезный голосъ, которымъ во все время онъ говорилъ, ясно слышавшаяся въ немъ внутренняя сила, которая бываетъ только у говорящихъ правду, правду пережитую, испытанную своимъ личнымъ опытомъ, его ссылки на извѣстныхъ бытовыхъ писателей о народѣ и его ссылки на самого себя, сказанныя безъ малѣйшаго конфуза или самохвальства, — все это заставило, въ концу бесѣды, Кречетова признать Могутова правымъ, что подтвердилъ и Переѣхавшій, который все время внимательно слушалъ и только изрѣдка односложными звуками выражалъ свое одобреніе.

— Вы правы, — сказалъ Кречетовъ въ заключеніе. — Намъ придется совершенно измѣнить нашу программу. Завтра я передамъ ваши слова на обсужденіе своихъ товарищей и увѣренъ, что они тоже согласятся съ вашимъ мнѣніемъ… Вѣдь, вы не держитесь праздниковъ и я могу съ завтрашняго дня считать васъ у себя на работѣ, или лучше въ компаніи со мной? О жалованьи я съ вами говорить не буду. Приходите завтра, мы потолкуемъ и о жалованьи, а главное — о работѣ вообще и о вашей въ частности. Я взялся за это дѣло не изъ корысти, и потому… Уже часъ, — не окончивъ фразы и посмотрѣвъ на часы, сказалъ онъ, вставая и беря шляпу. — Мнѣ нужно, какъ здѣшнему, сдѣлать нѣсколько визитовъ; я къ вамъ первымъ, такъ, при всемъ желаніи посидѣть еще у васъ, — не могу.

II.

Могутовъ и Переѣхавшій вышли вмѣстѣ съ Кречетовымъ, такъ какъ имъ захотѣлось пройтись; но едва они отошли шаговъ пять-шесть отъ нумера, какъ ихъ остановилъ крикъ и плачъ женщины, идущей отъ воротъ и прямо къ нимъ на встрѣчу. Женщина одною рукой вела за собой босаго, грязнаго и худенькаго мальчика, а другой — то била себя въ грудь, то терла глаза, то поправляла платокъ на головѣ, изъ-подъ котораго въ безпорядкѣ выбились наружу космы волосъ. Это была Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, а мальчикъ — ея сынъ, тотъ самый, котораго мы видѣли у полицеймейстера.

— Барины мои! — остановившись противъ Кречетова, Переѣхавшаго и Могутова, выла и кричала Лукерья. — Голубчики! заступитесь за меня, не дайте сироту въ обиду. Злодѣи искалѣчили несчастнаго сынишку, — искалѣчили, наругались, изверги, надъ сынишкой, надъ сиротой, надъ малымъ сиротой!.. Да за что же это Господь наказываетъ меня? За что для перваго дня напасть посылаетъ? Батюшки мои! помогите… защитите… Сирота… дитя малое… дитя неразумное… Искалѣчили, наругались… — И она, въ промежуткахъ между словами, жалобно выла, и заливалась слезами.

— Разскажите толкомъ, въ чемъ дѣло, Лукерья! — сказалъ сурово Переѣхавшій.

— Барины мои! Викторъ Александровичъ, баринъ мой добрѣйшій! Умъ потеряла, съ ума сошла Лукерья! Хуже пьяной нонеча она, а у ней, не то что водки, чаю стакана во рту не было, — отвѣтила Лукерья уже болѣе спокойно, но продолжая всхлипывать.

— Ну, когда вы не пьяны, такъ разскажите толкомъ, въ чемъ дѣло, — сказалъ Переѣхавшій.

— Скинь штанишки! Скинь, стерва этакая! — рванувъ мальчика за ручонку, крикнула на него Лукерья.

Мальчикъ скорчилъ плаксивую рожицу, растегнулъ штаны, которыя съѣхали сами собой къ концу ногъ его, а Лукерья, задравъ халатикъ на голову мальчика, повернула его спиной къ Переѣхавшему. Спина и ягодицы мальчика испещрены были вдоль и поперекъ синими полосами; на нѣкоторыхъ были струпья засохшей крови, а на нѣкоторыхъ уже свѣтилась новая, нѣжная, красненькая кожа.

— Вотъ какъ расписали для праздника варвары, душегубы! Младенца изувѣчили, наругались!.. Барины мои, защитите!.. Сирота горемычная… — И Лукерья опять начала громко выть.

Скоро вся прислуга нумеровъ, нѣкоторые изъ жильцовъ и порядочное число уличныхъ зѣвакъ обоего пола столпились вокругъ нея.

— Ловко отхлестали, ловко!

— Знатная баня была къ празднику!

— Кто выпоролъ-то? Сказывай, кто выпоролъ мальчишку-то?

— Мальчишка — сынъ твой, что-ль?

Такіе вопросы, замѣчанія и слова сыпались со стороны собравшейся публики, обступившей Лукерью и ея сына, который, съ забраннымъ на голову халатикомъ и спущенными штанишками, стоялъ какъ вкопанный, вздрагивая по временамъ какъ бы отъ холода.

— Теперь свѣжо, ты простудишься, опусти халатъ и надѣнь штаны, — съ дрожью въ голосѣ обратился Могутовъ къ мальчику, — и, нагнувшись надъ нимъ, началъ помогать ему дѣлать и то, и другое. Онъ былъ страшно угрюмъ: брови почти сошлись, тубы сильно сжаты, руки замѣтно дрожали. Ему вдругъ, какъ живой, представился его братъ Вася, его слезы и тихія жалобы предъ смертью отъ гимназической порви.