Подвиг по расчету

Однако Америка неожиданно раскрылась перед ним совершенно иначе, и смогла нанести удар столь простодушно и неожиданно для самой себя, что эта наивность обезоружила опытного чекиста сильнее самой искусной вербовки. Как и практически все его коллеги, Федор был уверен, что свобода, демократия, верховенство закона и прочие красивые слова — это пустышка, наивный бред, предназначенный для обмана доверчивых идиотов. Америка представлялась ему лживой и хищной, не менее циничной, чем он сам, погрязшей в подлости, дерзкой от ощущения собственной безнаказанности. Он готов был перевернуть землю, чтобы найти те тонкие нити, через которые невидимые кукловоды манипулировали этой страной и всем миром, создавая иллюзию свободы в зомбированном и подконтрольном насквозь обществе. А увидел совсем другое.

Она существовала. Не веря своим глазам, многократно перепроверяя свои выводы, шаг за шагом продвигаясь в глубину незнакомого ему ранее мира, Федор все больше убеждался: пугающая, угрожающая, казалось, самому существованию России, вирусоподобная идея была воплощена здесь в реальность так глубоко, что ее дыхания невозможно было не чувствовать. Свобода была такой же органичной частью американского общества, как спецоперации были незаменимым элементом жизни Федора.

Уважение личности и ценность мирной жизни, несочетаемые, казалось бы, в России, сплетались здесь воедино так просто и естественно, что это сплетение проступало даже через сводящую с ума американскую бюрократию. В местных силовиках не чувствовалось того творческого размаха и дерзости, который был неизменным спутником всесилия и безграничной власти. Робкие, предельно забюрократизированные, до тошнотворности законопослушные, американские правоохранители на первый взгляд показались ему беспомощными детьми в хищном мире спецслужб. Не сразу Федор разглядел в них иную, особую силу, которую никогда не видел прежде — способность добивать самого сильного противника, не взирая на его влияние и власть.

Пораженный, он наблюдал, как эти затюканные, скучные в своей правильности святоши с пчелиным трудолюбием маленькими шажками долгими годами добирались до самых могущественных преступников. Уголовные дела, которые давно были бы закрыты в России по обычному указанию «сверху», здесь чаще всего доводились до конца. В этой стране было гораздо меньше «неприкасаемых», а обычные люди, журналисты и многочисленные активисты не проявляли и малейших признаков запуганности. С тоской Федор понял, что эта независимость, ограниченная одним лишь законом, и ничем более, таит в себе гораздо большую силу, чем возможность запугивать людей, глядя на них со снисходительным превосходством и классическим чекистским прищуром.

Все чаще он думал о России, в которой на глазах нарастало безумие лжи и агрессии, и сравнивал с этой несовершенной, до безумия пестрой, порой раздражающе наивной страной. И все чаще в его голове неотступно начинала сверлить навязчивая мысль: «Здесь есть, что защищать».

Эта мысль, как заноза, врезалась в холодный расчет его ума, переворачивала сознание и мешала работе. Опытный контрразведчик, а теперь еще и разведчик, он знал, что не мог, как мальчишка, влюбиться в какую-то абсолютно чужую ему страну. Он был уверен, что и сейчас не любит, просто не может любить это совершенно чуждое, незнакомое ему государство. Но он вдруг захотел защищать ее — именно ее, как зеницу ока оберегая те проблески неведомого ранее совершенства, которые в корне отличали Америку от России.

Он понял вдруг, что это пестрое смешение всех мыслимых и немыслимых народов из самых разных уголков земли, «Ноев ковчег человечества», объединенный общей мечтой, заслуживало защиты гораздо больше, чем воздушный замок из образов прошлого и лжи настоящего, в который превратилась его Россия. И даже глупость, наивность и подростковый эгоизм некоторых рядовых американцев вдруг стал пробуждать в нем не раздражение, а странное родительское чувство, так и не реализованное по-настоящему в семье. Страна-подросток, такая уязвимая в одном и невероятно сильная в другом, каким-то непостижимым образом пробила многолетнюю броню его цинизма. Он знал, что ее, такую удивительную и слабую одновременно, должен был защищать кто-то вроде него, кто-то, не обремененный рамками бюрократических правил, кто-то такой же опытный, безжалостный и циничный, как ее враги. Его сила была именно в том, что он был до мозга костей настоящим чекистом, но теперь он знал, что впервые за многие годы эта сила нашла достойное применение…

И потому, конечно, Федор сразу же рассказал Деррику все, что узнал о плане переворота в Черногории. По реакции своего американского куратора он понял, что тот явно был не в курсе происходящего, а значит, приехал на Балканы по какому-то совершенно иному делу. Какому именно, Федор не знал, и понимал, что докапываться до этого бесполезно. Его информация явно изменила планы ФБР, и Аверин надеялся лишь, что неповоротливая бюрократическая машина не позволит столь важным сведениям затеряться в ее недрах…