Подвиг по расчету

— Кстати, да. Знаешь, как забавно наблюдать, как она мучается, разрывается между нами обоими? Спортивный интерес появляется. Я ее трахну, безусловно. А потом можно будет и устранить.

— Подожди, ты же сказал, что устранять ее не разрешают? — встрепенулся Федор, стараясь не показать волнения.

— А я не объяснил? — удивился Иван. — Это до того, как она его бросит, не разрешают. А потом, когда они с ним порвет, и станет окончательно ему не нужна, можно делать что угодно. Я вообще планирую позвать ее на нашу площадь, и один из наших снайперов ее уложит в числе остальных. Никаких лишних подозрений, никакой дополнительной возни. Я думаю, что до того времени я с ней управлюсь. На редкость приятное задание, должен тебе сказать, — он хвастливо посмотрел на собеседника.

Федор лихорадочно соображал. Вербовка американского гражданина. Так вот, скорее всего, зачем Деррик приехал в Черногорию! Он, разумеется, должен узнать, о ком именно шла речь. Что же касается некстати подвернувшейся сербки… «Если мы сорвем переворот, то не погибнет никто, в том числе и она», — постарался убедить он себя. Ему пока было не до посторонних девушек. Важно было узнать имя американца.

— Слушай, что же там за америкос такой серьезный, что из-за него планируются такие операции? — с интересом спросил он.

— А какая разница? — пожал плечами Иван.

— Ну как какая? Я же по Америке работаю, забыл? Может быть, он у меня тоже значится как кандидат на вербовку? Мы же не должны друг друга дублировать.

— Сейчас посмотрю, — Ваня деловито достал блокнот. — Хиггинс, Ральф Хиггинс. Знакомое имя?

— Нет, — покачал головой Федор. — Никогда раньше не слышал. Где он работает?

Это было частью его профессионального мастерства — умение скрывать даже самые первые, самые мимолетные реакции, стараясь, чтобы непроизвольная микромимика не выдала его истинные мысли. Ну конечно, он мгновенно узнал это имя. Еще пару месяцев назад Деррик спрашивал его об операции с брачным агентством в Москве, а также о любой информации, касающейся гибели супруги Ральфа Хиггинса и его дочери Лоры. Странная тоска непроизвольно сжала его сердце. Теперь он ясно понимал, что его куратор делал в Черногории, как понимал и то, что незнакомая ему сербская девочка в конечном итоге не выживет в этой операции…

Глава 15

Москва, Россия, лето 2000 года

— Старчук! На выход!

Ванька тихо застонал и упрямо повернулся к стене. Никуда он не пойдет, даже если его прямо здесь расстреляют. Не пойдет, потому что после вчерашнего избиения уже просто физически не может встать.

Разбитая голова саднила и раскалывалась, ноги отнимались, и каждая клеточка тела ныла от разрывающей ее изнутри боли. Ванька замирал неподвижно, и тогда ему казалось, что боль на какое-то время притуплялась, давая иллюзию облегчения, но одного мельчайшего движения, даже дыхания хватало, чтобы она наваливалась снова со всех сторон и жгла, тянула, врезалась в плоть, эхом разбегаясь по нервным окончаниям. Он смотрел в стену, грязную и вонючую, настолько уже заезженную казенными тряпками в уныло казенном доме, что в ней уже не могло показаться и отблеска чего-то домашнего и человеческого. Они были ненавистными — эти стены, со всеми их грязными разводами, с облупившимся потолком, который напоминал потолки полуразрушенных заводских бараков — Ванька любил играть среди них в раннем детстве, когда еще бегал по ним с Серегой. Серега…

— Они же видели, что я при них нашел этого Ильяса! — горячо доказывал он следователю раз за разом.

— Они сказали только, что видели тебя около канавы с телом — а что ты делал до или после, они не знают, так что не надейся — твои дружки за твои выходки отвечать не собираются, и алиби тебе лепить они тоже не будут! — зло усмехнулся «следак» и без предупреждения наотмашь ударил Ваньку в челюсть. Вчера его били трое, били умело, не оставляя следов, лишь злобно матерясь и повторяя: «Подпишешь, гаденыш, все ты у нас подпишешь!» «Умереть», — с надеждой думал Ванька, задыхаясь в невыносимой боли. — «Ну какого черта я не могу сейчас умереть?!».

Дело было даже не в боли и не в страхе. Ванька совершенно осознанно не хотел жить дальше, потому что окончательно удостоверился в адских законах этой жизни. Ничего святого, справедливого, человеческого, ничего того, о чем из урока в урок трындели ему учителя, ссылаясь на классиков, на самом деле не существовало. Не было дружбы, любви, воздаяния за добро, и самого добра тоже не было. Друг его предал, любимая отвернулась и тоже предала на пару с бывшим дружком. Он, Ванька, попытался спасти человека — но тот умер, не оценив до конца подвиг незнакомого ему подростка. Друг, который вытянул его в лес, ни словом за него не заступился, хотя прекрасно знал, что Иван не собирался никого убивать, а Ленка… При мысли о ней Ваньке становилось больнее, чем от побоев. А теперь его же, Ваньку, обвиняют в убийстве, да еще по признаку национальной ненависти!