Поэмы (сборник)

Он – постарше,
и будто мужик,
а не парень.
Черноват, не похож
на других и силён,
И молва о нём —
девку кидала в испарину!
Мол, тулупы тачает
овчинные он.

И имеет машинку

(шьёт кожу и ткани),
Что закажут, исполнит
в размере и в срок,
И в лесу, и на пашне
не скоро устанет,
Знать, жених он завидный, —
твердился урок…

И посватался парень —

и свадьба на диво,
Вся деревня гуляла,
и пол ходуном,
Новобрачные были
милы и красивы,
И невеста при всех
обнялась с женихом…

А потом пошли парни

впритык друг за дружкой,
И наделы уж больше,
и дом хоть куда:
Пятистенок срубили
с зимовкой избушкой,
Да амбары, да баню —
всё есть от труда.

Афанасий гордился:

хозяйство исправно,
А жена год от года
родней и милей,
И девчонок уж трое,
а главное – парни,
Аристарх с Капитоном,
растите скорей!

Подрастайте и девки,

и всё – честь по чести:
Всемером выйдем в поле
на праздник души,
Как землице поклонишься,
будто невесте,
И посеешь с умом —
и хлеба
хороши.

А коль хлеба в достатке

и вёл сенокос ты,
То и снежную зиму
не страшно встречать.
Застрекочет машинка,
и тоже до пота
Деревенский портной
будет шубы тачать…

Но тридцатый год страшный

стоял на пороге
И мечтам и надеждам
черту подводил.
Афанасий бессонно
томился в тревоге
И у Бога лишь милости
к детям молил…

– Собирайся! – Пришло,

стало быть, его время,
И судьба отвернулась,
проси – не проси…
– Ты кулак, Афанасий,
кулацкое семя
Подчистую, под корень
должно известись.

Где машинку-то спрятал?

Найдём, раскопаем!
Знают все,
что поддёвки,
кафтаны строчил…
– Эх, отец, для чего ты
сиреневым маем
И портняжному делу
меня научил?..

– Ты в работе будь, парень,

всегда аккуратен,
И не дело мужское —
лежать на печи, —
Говорил ты, а я
с детства был на подхвате,
Ну а нынче что ж вышло?
Хоть криком кричи!..

Срам какой! На телеге везут,

будто вора,
И в тюрьму, в город Устюг!
За что? – Укрывал! —
Я такого не видывал
в жизни позора!
И зачем, неразумный,
детей нарожал?!

Младшей нет ещё года!

Как хлеб не укроешь?
Ведь амбары вчистую метут,
хоть умри!
И управы не сыщешь,
хоть волком завоешь,
Продналоги лютуют —
в два глаза смотри!

А машинку-то думал

сберечь для девчонок
И сестре как приданое
вроде бы дал,
Ан, не вышло! Придурок,
ленивый с пелёнок,
Всё завистливым глазом
везде увидал…

Серафима-то свету не видела,

бедная,
То скотина, то поле,
опять сенокос,
Да за юбку – орава,
грудная – последняя!..
Я не счастье, а горе
семейству принёс.

Вы простите мне, дети,

прости, Серафима,
Что любовь моя
слёзы лишь вам принесла,
Что во время лихое
теперь вас покинул…
И не знать бы мне век
моего ремесла…

Мысли горькие

спать не давали ночами,
Всё казалось, что будто
во всём виноват,
А тюремные нары
уж стоном стонали
Под мужскими боками,
и мыслям не рад…

А в деревне меж тем

загибали всё круче:
Жён кулацких, сказали,
теперь повезут,
И опять: «Собирайтесь!» —
А девки все в кучу,
Обхватили ручонками мать
и ревут.

– Дайте девку-то

хоть покормить,
супостаты![2]
Что вы, изверги, что ли,
ведь ей только год!
И за что нам, несчастным,
такая расплата?
За труды наши, видно,
теперь мой черёд.

– Ты прости, Катерина,

детей оставляю,
Ведь погибнут в краю
незнакомом, чужом!..
Край родимый,
в слезах я тебя покидаю,
И придётся ли свидеться,
плачу о том.