Поэтика пространства

К тому же эти факты соотносятся с аллегориями, которые существуют с глубокой древности. Юргис Балтрушайтис (loc. сit., p. 57) напоминает, что «в древних захоронениях, вплоть до каролингской эпохи, часто находят раковины улиток – это аллегория могилы, в которой спящий скоро будет пробужден». А Шарбонно-Лассе пишет (Le bestiaire du Christ, p. 922): «Для древних раковина в ее совокупности, скорлупа вместе с живущим под ней существом, была эмблемой человека, понимаемого как совокупность тела и души. Символика древних видела в раковине эмблему нашего тела, которое заключает во внешней оболочке душу, оживляющую все наше существо, как моллюск оживляет раковину. Как тело, разлученное с душой, делается неподвижным, так же и раковина утрачивает способность к движению, когда она разлучена с тем, что ее оживляет». О «раковине воскресения» можно было бы собрать обширный материал[116]. Но в кратком исследовании, которому посвящена эта книга, мы не станем обращаться к таким давним традициям. Наша задача скромнее: задаться вопросом, как самые простые образы, присутствуя в некоторых наивных грезах, могут способствовать возникновению определенной традиции. Шарбонно-Лассе рассуждает об этом с абсолютной простотой и наивностью, что как раз и желательно в данном случае. Процитировав Книгу Иова и поговорив о непоколебимой надежде на воскресение, автор «Бестиария Христа» добавляет: «Как могло получиться, что именно улитка, смирное земное животное, стала символизировать эту страстную, непоколебимую надежду? Дело в том, что в зимнюю пору, когда земля скована смертельной стужей, улитка забирается в землю поглубже и закрывается в своей раковине словно в гробу, отгородившись прочной известняковой эпифрагмой, пока не придет весна и не пропоет над ее могилой ликующие пасхальные песнопения… тогда она взламывает дверь своего узилища и выходит на свет, полная жизни». Читателю, у которого такой энтузиазм вызовет улыбку, мы предложили бы представить себя на месте археолога, обнаружившего в одной могиле в департаменте Эндр и Луара «гроб, в котором было около трех сотен раковин улиток, покрывавших скелет покойника от ступней до пояса…». Такой непосредственный контакт с народными верованиями помогает нам лучше понять их происхождение. Давний символизм снова начинает собирать воедино забытые грезы.

И все свидетельства, подтверждающие способность человека обновляться, воскресать, пробуждаться, свидетельства, которые мы обязаны привести одно за другим, должны быть рассмотрены как некое сонмище грез.

Если к этим аллегориям и символам воскресения присоединить синтезирующий характер грез о силах материи, становится понятно, что великие мечтатели просто не могли отбросить мечту о водяном фениксе. В синтетической грезе раковина, в которой готовится воскрешение, сама является воскресающей материей. Если прах внутри раковины может познать воскресение, так разве ставшая прахом раковина не обретет вновь свою спиралеобразующую силу?

Разумеется, критический ум станет насмехаться – это его обычное занятие – над образами, у которых нет никакого обоснования. А реалист, чего доброго, потребовал бы обосновать их экспериментально. Как ему и положено, он захотел бы, чтобы достоверность образов доказали, сопоставив их с реальностью. Он поставил бы перед нами ступку с истолченными раковинами и сказал: а ну-ка сделай мне из них улитку! Но у феноменолога более дерзновенные планы: он хочет стать тем же, чем были великие мечтатели, создатели образов. И поскольку мы выделяем слова курсивом, попросим читателя отметить, что «тем же» более емко, чем «таким же». Тут есть феноменологический нюанс. «Таким же» подразумевает подражание, а «тем же» предполагает, что вы превращаетесь в мечтателя, погруженного в свои грезы.